В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Результатом усилий Моффата была телеграмма, отправленная 7 июля, в субботу, в 16:00, за подписью госсекретаря Халла. Додда спрашивали, рассмотрел ли он в своих беседах с немецкими официальными лицами вопрос о неплатежах Германии по облигациям «самым энергичным образом, с позиций логики и справедливости, а также с точки зрения последствий для примерно 60 000 по большей части ни в чем не повинных держателей облигаций в нашей стране»[862].

Моффат писал: «Это была весьма суровая телеграмма, и госсекретарь по доброте душевной одно предложение даже немного отредактировал, щадя чувства Додда»[863]. А «непочтительные» сотрудники Госдепартамента начали называть Додда «никчемным послом»[864], отмечал Моффат[865].

На той же неделе состоялось еще одно совещание, посвященное проблеме облигаций. Халл снова выразил недовольство Доддом. Как писал Моффат, «госсекретарь неустанно твердил: Додд – во многих отношениях прекрасный человек, но определенно со странностями»[866].

В тот день Моффат присутствовал на приеме в саду своего богатого друга (того самого, у которого был дом с бассейном); был приглашен «весь Госдепартамент»[867]. В программе были показательные теннисные матчи и соревнования по плаванию. Впрочем, Моффату пришлось уйти пораньше: он отправлялся в круиз вниз по реке Потомак, на яхте с мотором, «оснащенной с такой роскошью, что ей позавидовал бы самый взыскательный сибарит».

•••

Но Додд у себя в Берлине оставался непоколебим. Он полагал, что требовать полной выплаты долга бессмысленно, потому что у Германии попросту нет таких денег, и что на повестке дня стоят куда более важные вопросы. Через несколько недель он написал Халлу: «Наши сограждане могут не рассчитывать на свои облигации»[868].

•••

Рано утром в пятницу, 6 июля, Марта зашла в спальню к отцу, чтобы попрощаться перед отъездом. Она знала, что он не одобряет ее намерения побывать в России, но, когда они обнялись и поцеловались, ей показалось, что ее планы его не волнуют. Додд призвал дочь к осторожности, но добавил: он надеется, что «поездка будет интересной»[869].

Мать и брат отвезли Марту в аэропорт Темпельхоф. Посол остался в городе – он наверняка понимал, что нацистская пресса может попытаться раздуть факт его присутствия в аэропорту, использовав в своих неблаговидных целях образ американского посла, машущего рукой своей дочери, которая улетала в ненавидимый нацистами Советский Союз.

По высокой стальной лестнице Марта вскарабкалась в трехмоторный «юнкерс», на котором ей предстояло совершить первый отрезок путешествия. Фотограф запечатлел ее стоящей на верхней ступеньке – с беспечным видом, в лихо заломленной шляпке[870]. На ней простой однотонный джемпер поверх блузки в горошек и шарф в тон. Как ни странно, несмотря на жару, в руках у нее длинное пальто и пара белых перчаток.

Как Марта утверждала позже, она понятия не имела, что ее поездкой заинтересуется пресса и что путешествие вызовет нечто вроде дипломатического скандала. Но верится в ее неведение с трудом. После года, проведенного в Берлине, где дочь посла близко познакомилась с такими интриганами, как Рудольф Дильс и Путци Ханфштангль, она, вне всякого сомнения, не могла не понимать, что в гитлеровской Германии даже самые, казалось бы, невинные поступки приобретают огромное, пусть и преувеличенное, символическое значение.

Для нее самой отъезд в СССР ознаменовал тот факт, что последние остатки симпатии, которую она питала к этим странным и благородным созданиям, порожденным нацистской революцией, исчезли, и (неважно, сознавала она это или нет) фото у самолета, сделанное репортерами и не оставшееся не замеченным ни посольскими чиновниками, ни гестаповскими наблюдателями, стало публичным проявлением ее окончательного разочарования и прозрения.

Она писала: «Я видела столько крови и террора, что мне этого хватит до конца жизни»[871].

•••

Для ее отца этот момент тоже стал переломным. На протяжении первого года работы в Германии на посту посла Додд снова и снова поражался странному равнодушию страны к зверствам нацистов. И простые люди, и умеренные правительственные чиновники с готовностью мирились с каждым новым репрессивным постановлением, с каждым новым актом насилия. Никто не протестовал. Казалось, посол очутился в сказочном дремучем лесу, где все представления о добре и зле перевернуты с ног на голову. Своему другу Роперу он писал: «Я и вообразить не мог, что взрыв ненависти к евреям возможен в условиях, когда от угасания торговли так или иначе страдали все. Трудно себе представить, что в наше время какое-либо государство может допустить террористические акты, которые имели место 30 июня»[872].