В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Додд с женой стояли у входа в бальный зал, приветствуя каждого прибывающего[849]. Марта видела, что отец держится так, как он всегда держался на подобных мероприятиях: прячет скуку за ироническими замечаниями и шутками, сохраняет на лице выражение веселого скептицизма, словно вот-вот рассмеется. Ее мать в бело-голубом платье встречала гостей со своей обычной сдержанной учтивостью южанки; серебряные седины и мягкий выговор придавали ей особое очарование. Однако Марта заметила на щеках матери необычный румянец и обратила внимание на то, что почти черные радужные оболочки ее глаз, обычно такие яркие, сегодня как-то особенно выделяются на ее лице.

На столах в бальном зале и саду стояли букеты красных, белых и голубых цветов и маленькие американские флаги. Оркестр негромко играл американские песни. Погода стояла теплая, но облачная. Гости разбрелись по дому и саду. Вообще, атмосфера была мирная и потому казалась сюрреалистической – так резко она контрастировала с кровопролитием прошедших трех суток. Марте и ее брату этот контраст казался слишком вопиющим, чтобы остаться незамеченным, поэтому они встречали молодых гостей-немцев модным вопросом:

– Lebst du noch?

«Мы думали, что проявляем сарказм, показываем немцам краешек того гнева, который испытываем, – писала Марта. – Несомненно, многие из них считали, что задавать такой вопрос было дурным тоном. Некоторые нацисты реагировали на него крайне раздраженно».

Гости рассказывали свежие новости. То и дело какой-нибудь корреспондент или сотрудник зарубежного посольства отводил Додда в сторону, чтобы поговорить. Разумеется, одной из главных тем разговоров был закон, принятый гитлеровским кабинетом накануне и объявлявший произошедшие убийства законными; он оправдывал их как действия, предпринятые для «защиты государства в чрезвычайной ситуации». Гости продолжали прибывать, бледные и потрясенные. Многие опасались, что с их друзьями, проживавшими в самых разных частях города, случилось самое страшное.

Дворецкий Фриц доложил Марте, что внизу ее дожидается молодой человек.

– Der junge Herr von Papen[850], – сообщил Фриц.

Это был сын вице-канцлера Папена, Франц-младший[851]. Марта ждала его и заранее уведомила мать, что, возможно, ненадолго отлучится, когда он придет. Она сделала матери знак, прикоснувшись к ее руке, и отошла (Марта тоже приветствовала прибывающих гостей).

Франц был высокий стройный блондин с четко вылепленным лицом; он отличался, вспоминала Марта, «особой изысканной красотой – красотой лиса светлой окраски» и грацией[852]. Марте случалось с ним танцевать, и, когда он вел ее, у нее возникало ощущение, что она «сливается с музыкой».

Взяв Марту под руку, Франц стремительно повел ее подальше от дома. Они перешли улицу, вошли в Тиргартен, немного побродили, проверяя, нет ли слежки. Не обнаружив ее, они направились в уличное кафе, сели за столик, заказали напитки.

Ужасы последних дней отразились на лице Франца и его манере держаться. Тревога мешала вести себя непринужденно и шутить.

Молодой человек был благодарен послу Додду за своевременное появление возле дома Папенов, но понимал, что на самом деле отца спасла близость к президенту Гинденбургу, хотя, по словам Франца, даже она не помешала СС терроризировать всю семью. В субботу вооруженные эсэсовцы расположились в квартире и у подъезда. Они сообщили вице-канцлеру, что двое его сотрудников расстреляны, и намекнули, что его ожидает та же участь. Приказ, уверяли они, может быть отдан в любой момент. Семья провела одинокие, страшные выходные.

Франц с Мартой еще немного поговорили, а потом он проводил ее через парк домой. На прием она вернулась одна.

•••

На той же неделе миссис Черрути, супруга итальянского посла, ближе к вечеру случайно выглянула в окно. Резиденция посла располагалась напротив дома Рёма, на другой стороне улицы. Миссис Черрути увидела, что к дому Рёма подъезжает большой автомобиль. Из него вышли двое мужчин, вошли в дом и вскоре вынесли целую охапку мужских костюмов и другой одежды. Они несколько раз возвращались в дом за одеждой.

Эта сцена заставила супругу посла особенно отчетливо осознать весь ужас событий прошедших выходных. «Сам вид этой одежды, лишившейся владельца, вызывал тошноту, – вспоминала она в своих мемуарах. – Было очевидно, что это “облачение повешенного”, и мне даже пришлось отвернуться»[853].

У миссис Черрути случился «самый настоящий нервный срыв». Она взбежала по лестнице наверх и твердо решила немедленно уехать в отпуск, на время вырваться из Берлина. Уже на следующий день она отбыла в Венецию.

•••