В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Эта их встреча оказалась последней; 29 апреля 1938 г. Борис написал Марте из России: «Я до сих пор живу воспоминаниями о нашем последнем свидании в Берлине. Как жаль, что мы были вместе лишь две ночи. Я хотел бы растянуть это время до конца наших дней. Ты была так мила со мной, так добра ко мне, дорогая. Я никогда этого не забуду. ‹…› Как прошло плавание через океан? Когда-нибудь мы пересечем океан вместе и будем вместе смотреть на его вечные волны, наслаждаться нашей вечной любовью. Я люблю тебя. Я чувствую тебя, я вижу тебя и нас во сне. Не забывай меня. Твой Борис»[939].

По возвращении в Америку, верная своей природе (но не Борису), Марта познакомилась с очередным мужчиной – Альфредом Стерном из Нью-Йорка. Он придерживался левых взглядов. Вскоре Марта в него влюбилась. Альфред был старше ее на десять лет. Это был привлекательный и богатый (он получил немалую сумму после развода с наследницей бизнес-империи Sears Roebuck) мужчина ростом около 180 см. Вскоре состоялась помолвка, после чего они с захватывающей дух стремительностью поженились 16 июня 1938 г.[940] Впрочем, из газетных публикаций того времени следует, что была и вторая церемония бракосочетания – несколько позже, на ферме Доддов близ Раунд-Хилл (штат Вирджиния). Новобрачная была в черном бархатном платье с красными розами. Много лет спустя она писала, что Стерн стал ее третьей и последней большой любовью.

Борису она сообщила о замужестве в письме от 9 июля 1938 г. «Ты сам знаешь, милый, что для меня ты значишь больше, чем кто-либо еще. И ты знаешь, что, если я буду тебе нужна, я приду по первому твоему зову»[941]. Она добавляла: «Заглядываю в будущее – и вижу тебя вернувшимся в Россию».

К тому времени, как письмо дошло до России, Борис уже был мертв – его казнили, как и бесчисленное множество других агентов НКВД, ставших жертвой сталинской паранойи. Позже Марта узнала, что Бориса обвинили в сотрудничестве с нацистами. Она отвергала это обвинение как «безумное». Еще долго она гадала: быть может, ее отношения с ним и особенно эта последняя, не санкционированная его начальством встреча в Берлине сыграли роковую роль в окончательном решении его судьбы?

Она так никогда и не узнала, что последнее письмо Бориса, в котором он утверждал, что она ему снилась, было, по сути, подделкой: Борис написал его по указанию НКВД, незадолго до расстрела, чтобы она думала, что он жив, поскольку весть о его гибели подорвала бы ее сочувствие советским идеям[942].

Глава 55 Тьма сгустилась

За неделю до отплытия на родину Додд выступил с прощальной речью в Берлине на деловом завтраке в Американской торговой палате, где лишь чуть больше четырех лет назад он впервые навлек на себя гнев нацистов своими аллюзиями на диктаторские режимы древности. Мир, заявил он теперь, «должен осознать тот печальный факт, что в эпоху, когда первостепенное значение приобретает международное сотрудничество, многие страны разобщены как никогда»[943]. Он сказал собравшимся, что уроки Великой войны остались неусвоенными. Он похвалил немецкий народ как «в основе своей демократичный», отметив, что «люди здесь обычно доброжелательны друг к другу», и добавил: «Сомневаюсь, чтобы сейчас хоть один посол в Европе выполнял свои обязанности должным образом, полностью отрабатывая свое жалованье».

Едва прибыв в Америку, Додд заговорил другим тоном. Так, 13 января 1938 г. на ужине, устроенном в его честь в нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория», он объявил: «Человечеству грозит серьезная опасность, а демократические государства, судя по всему, не знают, что предпринять. Если они и дальше будут бездействовать, западная цивилизация, а также свобода вероисповедания, свобода личности и свобода предпринимательства окажутся под страшной угрозой»[944]. Его заявление сразу вызвало официальный протест Германии, на который госсекретарь Халл ответил, что Додд теперь частное лицо и волен говорить все, что ему заблагорассудится. Однако прежде чиновники Госдепартамента коротко обсудили вопрос о том, не следует ли ведомству сгладить ситуацию заявлением типа «Мы всегда сожалеем о тех высказываниях, которые могут обидеть иностранные государства». Но эта идея была отвергнута. Против нее выступил не кто иной, как Джей Пьерпонт Моффат, который позже писал в дневнике: «Лично я был вполне уверен, что при всей моей неприязни к мистеру Додду и неодобрении его действий за него не следует извиняться»[945].