В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Додд счел ответ Папена одним из самых идиотских заявлений, какие ему только доводилось слышать во время пребывания в Берлине. А наслушался он всякого. Германия словно была ослеплена, словно лишилась способности рационально мыслить, и этот недуг поразил даже высшие эшелоны власти. Так, в том же году, несколько раньше, Геринг с самым серьезным видом объявил, что в начале прошедшей мировой войны три сотни немцев, проживавших в Америке, были убиты у здания «Индепенденс-холла»[565] в Филадельфии[566]. В очередной депеше Мессерсмит писал, что даже умные, много путешествовавшие немцы нередко «без тени сомнения рассказывают самые нелепые сказки»[567].

А теперь вице-канцлер заявлял, что не понимает, почему Соединенные Штаты вступили в прошедшую войну на стороне противников Германии.

Додд снова посмотрел на Папена.

– Я могу объяснить почему, – проговорил он все таким же спокойным и ровным тоном. – Все дело в фантастической, непревзойденной глупости немецких дипломатов[568].

Казалось, Папена ошеломила эта фраза. А вот на лице его жены, как вспоминала Зигрид Шульц, промелькнуло выражение странного удовлетворения. За столом воцарилась тишина, но не такая, как прежде, – не выжидательное молчание, а напряженная пауза. А потом все заговорили одновременно, пытаясь заполнить ее ни к чему не обязывающими, отвлекающими словами.

В другом мире, при других обстоятельствах произошедшее расценили бы как незначительный инцидент, язвительную перепалку, о которой быстро и охотно забывают. Но в нацистской Германии, в гнетущей атмосфере, порожденной программой гляйхшальтунга, этот эпизод приобретал глубокий, символический смысл. По традиции после бала несколько самых важных гостей отправились к Зигрид Шульц. Ее мать уже наготовила горы сэндвичей. Историю о словесном поединке Додда с Папеном пересказывали, украшая яркими подробностями (отчасти под влиянием алкоголя). Сам Додд при этом не присутствовал: как мы знаем, он вообще старался уходить с банкетов как можно раньше (насколько позволял протокол). Посол отправился домой, чтобы провести остаток вечера в тепле и уюте, с хорошей книгой, стаканом молока и чашкой персикового компота.

•••

Несмотря на то что время от времени на нее накатывала тревога, Белла Фромм сочла бал восхитительным. Она испытала огромное удовольствие, наблюдая за тем, как ведут себя нацисты после нескольких рюмок, и слушая, как они нашептывают другим гостям разные гадости друг о друге. Один раз фон Кобург, тот самый герцог с кинжалом на поясе, прошествовал мимо нее, когда она беседовала с Куртом Далюге, полицейским чиновником, которого журналистка считала «жестоким и безжалостным»[569]. Она видела, что герцог очень хотел казаться надменным, но, как ни старался, оставался лишь смешным. По выражению Беллы Фромм, он был похож на «горбатого гнома». Далюге сказал:

– Этот Кобург выступает как на ходулях.

После чего злобно намекнул:

– В прессу могут просочиться сведения, что его бабушка изменяла эрцгерцогу с одним придворным банкиром-евреем.

На следующий день в десять утра Белла Фромм позвонила Пулетт. Трубку взяла пожилая служанка. Она сказала, что «госпожа баронесса оставила на кухне записку с просьбой ее не беспокоить».

Но Пулетт никогда не залеживалась в постели так долго. «И я сразу все поняла», – вспоминала Белла Фромм.

Пулетт станет не первой еврейкой или «неарийкой» (представительницей новой, недавно введенной категории граждан), которые после прихода Гитлера к власти попытаются свести счеты с жизнью. Ходило множество слухов о случаях самоубийства. Нередко эти слухи имели под собой основания. По данным исследования, проведенного Еврейской общиной Берлина, в 1932–1934 гг. в столице Германии количество случаев суицида в расчете на 100 000 евреев составляло 70,2. По сравнению с 1924–1926 гг. (50,4 случая на 100 000 евреев) оно резко возросло[570].

Белла Фромм побежала в гараж, вскочила в машину и помчалась к Пулетт. Машину она гнала на предельной скорости.

В дверях та же служанка сообщила, что Пулетт до сих пор спит. Белла Фромм протиснулась мимо нее и бросилась в спальню Пулетт. В комнате было темно. Белла Фромм раздвинула шторы. Пулетт лежала в постели. Она еще дышала, но уже с трудом. Рядом с кроватью, на ночном столике, валялись две пустые баночки из-под веронала (лекарства, содержащего барбитураты).

Кроме того, Белла Фромм нашла адресованную лично ей записку. «Я больше не могу жить, потому что знаю – меня заставят отказаться от работы, – писала Пулетт. – Ты была моим лучшим другом, Белла. Пожалуйста, возьми мои бумаги и используй их как хочешь. Спасибо за всю ту любовь, которую ты мне подарила. Я знаю, ты смелая, ты смелее меня и ты должна жить, потому что тебе надо думать о дочери, и я уверена, что ты сможешь бороться за жизнь гораздо лучше, чем я»[571].

Дом наполнился суетой. Приехали врачи, но им не удалось ничего сделать.

На следующий день Белле Фромм позвонил чиновник из министерства иностранных дел, чтобы выразить соболезнования и кое на что намекнуть.