В семнадцать мальчишеских лет

— Ничего, ничего. Я все видел кругом — никто не смотрит за домом. — Он подсел к женщинам. — Что происходит в Мисяже? Кто живой, кто мертвый?

— Плохо в Мисяже, Иван Карлыч! — ответила Алевтина Федоровна. — Стон стоит — хватают и казнят всех, кто подвернется под руку. Женщин еще не трогают — расправляются с мужчинами. Я решила перебраться к Анне Михайловне, ей трудно сейчас. Потом уйду куда-нибудь в горы… — Она помолчала и добавила нерешительно: — Может быть, Иван Карлыч…

— Хорошо. Мы пойдем вместе, — поняв, о чем она хочет просить, ответил Балтушис и повернулся к Анне Михайловне: — Хотите с нами, моя хозяйка?

Анна Михайловна покачала головой: куда ей уходить от Сережи, от дома? Она останется здесь, у родных могил мужа и сына… Витю поп Адаматский не разрешил хоронить на кладбище, дескать, помер неправедной смертью.

Анна Михайловна горько усмехнулась:

— Продала кое-какие пожитки, набрала попу денег. Позволил, долгогривый. Завтра будем хоронить…

Глухо, отрывисто звучат голоса в полутемной комнате.

— Вы-то как, Иван Карлыч? — спрашивает Алевтина Федоровна.

— Мы деремся, Аля…

Отряды отошли к разъезду Бурчуг и стоят сейчас там, отбиваясь от белых. Трудно, очень трудно — силы мятежников растут, враги лезут в каждой щели. Наверное, придется уходить дальше на запад, в Златогорье. Большевики мисяжского отряда послали Балтушиса узнать, что делается в городе, кто остался жив и на свободе. Теперь он сделал свои дела и идет обратно в Бурчуг. Разве он мог не зайти попрощаться со своим молодым другом!

— Жалко Вийтю. Он был нам как сын. Если бы знать!

Балтушис опускает голову в раздумье. Светлые волосы давно не видели гребня, перепутанные завитки топорщатся во все стороны.

Сереют стекла в окнах, приближается ранний летний рассвет. Балтушис встает, подходит к Вите, говорит хриплым срывающимся голосом:

— Прощай, Вийтя! — Надевает рваную, грязную фуражку и крепко жмет руку Анне Михайловне: — Тебе — до свидания, моя хозяйка. Мы будем видеть друг друга. Мы придем! Пускай богатые люди плохо спят — мы будем посчитаться за мальчика!

Алевтина Федоровна забирает свой небольшой узелок, и они уходят.

Анна Михайловна распахивает створки окна. В серой полумгле рассвета медленно проступают валуны, которыми усеян склон горы за огородом Дунаевского дома. В гору поднимаются едва отличимые от еще плохо освещенной земли два человека, мужчина и женщина. Они достигли вершины хребта, оглянулись назад и исчезли за горой…

* * *

Три дня бились под Бурчугом красногвардейские отряды. К чехословакам прибыло пополнение из Челябинска. Из Кунавина и других казачьих станиц прискакали новые казачьи сотни. Враги Советской власти лезли отовсюду. В боях погибли Ковров, Когтев, пал Балтушис…

И красногвардейцы отступили. Сначала они отошли к Златогорью, потом вынуждены были отдать и его. Некоторые отряды ушли в горы и леса, превратившись в партизанские группы, другие влились в регулярные части Красной Армии, уже организованные к тому времени. На Урале началась гражданская война.

Только через год, в июле 1919 года, Красная Армия выбила белых из Мисяжа и здесь вновь была установлена Советская власть.

Глава 18 Мир в долине

Вот и, она, Моховая гора! Трое усталых путников подошли к Черной речке и остановились у моста. Теперь он уже не тот. На дне речушки уложены широкие бетонные трубы, и вода со свистом несется по круглому, гладкому ложу.

Тальник на берегах стал еще гуще и выше.

За тальником в Глазыринских топях стоят белоснежные жилые домики, по болоту ползают громоздкие, неповоротливые машины. Это городской торфяник.

— Можно «НЗ» распечатать? — кричит Марфушка, по колено забравшись в речку, Дунаеву и Елкину, которые остались на мосту.

— Не дают покоя шоколадки? — смеется Елкин, не сводя глаз с Моховой.

— Ну, конечно! Добро пропадает. Можно?

— Можно. Мы почти дома.

Нет уже на горе пешеходной тропы, по которой когда-то поднимался красногвардейский отряд, преследуя банду Курбатова. На этом месте пролегла широкая, как улица, просека. Непроходимая лесная чащоба темнеет по сторонам. В центре просеки на стальных крестообразных опорах тяжело провисли провода высоковольтной магистрали.

Она не одинока, эта магистраль. С Моховой отлично видны такие же прямые просеки. Они рассекают темные массивы хвойных лесов и гор, карабкаются на каменные кручи, пролегают в низинах и болотах. Кажется, что на горы накинута светло-зеленая сетка с крупными многокилометровыми ячеями.

Вечернюю тишину нарушает далекий густой рев — словно в огромный рог трубят. У подножия Бирюзового хребта движется синий, серебряными полосами окантованный, могучий электровоз. Нарастает и звучным эхом отзывается в горах тяжелый грохот — перестук сотен колес. Грохот не успевает затихнуть, а из-за Бирюзового хребта вновь несется гул: поезда идут почти непрерывно, рокоча в каменных коридорах ущелий. Зажигаются и гаснут красные и зеленые огни автоблокировки. Порой гул сменяется звонким, мелодичным напевом: сигналит пассажирский электропоезд.