В семнадцать мальчишеских лет

…Прапорщик Феклистов поднялся, не глядя, отставил в сторону стул. Прошелся из угла в угол по просторной, с закрытыми ставнями комнате. Заложив большие пальцы за широкий, перехватывающий талию офицерский ремень, минуту-другую покачивался на носках. Сапоги поскрипывали в такт мерным движениям.

На чуть удлиненном красивом лице мелькнула озабоченность, на лбу собрались морщины. Темно-карие глаза, полуприкрытые набухшими, в красных прожилках веками, словно подернуты пеплом. В каждом движении Феклистова сквозила усталость: та, что скапливается неделями, месяцами, а потом наваливается неожиданно и зло.

У него, Феклистова, здесь неограниченная власть. Он может отправить на виселицу любого, кто будет заподозрен в сочувствии большевикам.

«Предписываю, — гласила последняя шифровка, — обратить внимание на заводы Златоуста, где было особенно сильное влияние сторонников красного режима. Необходима агентурная сеть. В средствах не стесняйтесь. Капитан Новицкий».

Он только однажды видел капитана, и тот произвел на него странное, почти ошеломляющее впечатление, озадачил с первых же слов:

— Вы читали, Феклистов, работы Ульянова-Ленина?

— Никак-с нет, — быстро ответил прапорщик, соображая, какой подвох кроется за этим вопросом.

— Напрасно, напрасно, — проговорил Новицкий. — Учение врагов Отечества надо знать. Внутренняя секретная агентура — главное и единственное основание политического розыска. Нам необходимо иметь своих людей в каждой ячейке общества. Как же ваши люди проникнут, скажем, в организацию большевиков, если они незнакомы даже с азами большевизма? Скажите — как?

Позднее Феклистов случайно узнал, что Новицкий — выкормыш печально-знаменитого Сергея Васильевича Зубатова. А тот в свое время разработал целую систему осведомительной службы. Не его ли речениями поучал капитан Новицкий?

Поучать каждый может. Работать — другое дело. Едва заняли город — допросы, допросы, допросы… Вопли арестованных. «Так недолго и к праотцам угодить, — размышлял Феклистов, — да еще эти попойки, девки… С ума сойти!»

Сын сибирского прасола, Феклистов люто ненавидел всех, кто встал поперек его пути, вышвырнул из белокаменного отцовского гнезда и бросил на военные дороги. В гимназии преподаватели отмечали у него незаурядные филологические данные: он хотел учиться в Петербургском университете. А вместо этого… Каждый большевик был для Феклистова личным врагом.

И вдруг при воспоминании о Новицком охватила прапорщика какая-то тревога. Смутная еще мысль стала оформляться в четкую формулу: «Ловим пескарей, а щуки наверняка разгуливают на воле. Главарей надо, главарей отыскать и тогда…»

— Аз грешный воздам им! — с каким-то по-страшному затаенным смыслом произнес Феклистов и вызвал дежурного:

— Жабина!

В комнате неслышно появился младший наблюдатель, сухопарый, невысокого роста мужчина.

— Слушаю, ваше благородие, — хриплым голосом пьяницы и курильщика подобострастно проговорил Жабин. Взгляд серых навыкате глаз уперся в переносицу прапорщика.

— Новости?

— Есть, ваше благородие, новостишки.

Жабин сообщил последние агентурные сведения.

— Паршивый ты рыбак, Жабин, — перебил прапорщик. — Мелочь ловишь, заришься на всякую уголовную погань. А нам идейные нужны, понимаешь, и-дейные?

— Так точно, понимаю, ваше благородие!

— Так точно, — брезгливо повторил Феклистов. — Ни хрена ты не понял. По глазам вижу. Дармоеды вы все, Жабин! Дурачье! Думаете, большевики ждут, пока вы зацепите их за жабры. Думаете, они на ваших глазах по улицам разгуливают! На завод надо, на завод!

Феклистов взглянул на Жабина, в его покорно вылупленные глаза и поморщился: «Идиоты, всякую рвань собрали, вот и поработай с такими…» Прапорщик недолюбливал эту породу людей. Что-то нечистоплотное чудилось ему в каждом из них. Сам-то он кадровый офицер, он действует по убеждению и во благо святой Руси. А эти… Лишь бы на лапу побольше попало, лишь бы наградные не уплыли. Вот и городят в своих писульках всякую чушь. Порой до отвращения неприятно с ними встречаться, но что поделаешь — служба…

Феклистов закурил, пустил сизое облачко, приказал:

— Возьмешь на себя еще Геппа. Каждую неделю — контрольная проверка. Хоть и сопляк, а не верю я ему. И дядя у него каторжник. Пшел!

Виктора освободили. Но какая же это свобода, когда весь город превратился в арестный дом?!

Мать осунулась, будто перенесла тяжелую болезнь. От ее горестных взглядов холодело сердце. Отец стал еще более угрюмым, неразговорчивым. В первый день, как только Виктор перешагнул порог, он хмуро спросил:

— Ну что, доигрался в свою революцию?

Виктор смолчал. В семье знали: отец всю жизнь сторонился политики.

Мать, хлопотливо собирая на стол, тихо попросила:

— Полно тебе, отец. Ребенок голодный, а ты шумишь.

— Дать ему березовой каши, сразу сытым станет.

— Садись, Витенька, — позвала мать.