Как-то раз часа в три пополудни мы подошли к Кулуэни. В этом месте она была мутная, широкая и зловещая — во всей Англии вряд ли найдется такая река. Но здесь в лесу она выглядела красиво — сто ярдов в ширину, четверть мили вверх и вниз по течению, открытых для взора. Это был великолепный вид. Но для индейца это было
Я вынул из ножен мачете и принялся срезать подлесок, а Калуана расчистил веткой на земле небольшое местечко, освободив его от листьев, сороконожек и скорпионов. Мы развесили свои гамаки в шести футах один от другого на стволах деревьев, не источенных гнилью и маленькими туннелеобразными дорожками термитов. Однажды я привязал гамак Калуаны к высокому, но гнилому дереву, и, едва он лег, оно осыпало его дождем трухи. На этот раз я тщательно выбирал деревья. Через десять минут гамаки уже висели. Дом был готов.
Для костра мы с Калуаной набрали коротких сучьев, чтобы побыстрее получились угли — на них можно было изжарить индюка, которого я только что ощипал и выпотрошил. В Васконселосе на приготовление индюка уходило от трех до четырех часов, но сейчас Калуана положил его прямо на огонь. Через двадцать минут индюк снаружи обуглился, но внутри мясо осталось сочным. Мы разодрали его на куски. Я солил мясо, доставая из кармана щепотками соль, Калуана ел мясо без соли. Шингуано, редко употребляют соль, но когда это случается, они едят соль без пищи и только высшего качества, которую изготовляют сами.
Через час индюк был обглодан до последней косточки, и я выбросил объедки в воду. Над рекой тянулся длинный ствол дерева, и по нему можно было добраться до такого месте, где на поверхности воды не было пены и растений. Плавать в этой части Кулуэни было опасно — здесь обитали особенно голодные пираньи, и их привлекал малейший всплеск. Лучше всего было уцепиться за ветку и неподвижно лежать на воде. Так можно смочить пересохшие губы и смыть с себя соленый пот, высохший за день охоты. Теплая зеленоватая влага обмывала тело; с виду вода была похожа на сточную, но на вкус была превосходна.
Когда я вернулся на берег, чтобы развесить одежду над огнем для просушки, и стал стряхивать насекомых, облепивших все тело, Калуана уже сделал из зеленых сучьев такуари «рашпер». На этом «рашпере» медленно жарились шесть птиц и десятка два серебристых рыб. Им предстояло жариться всю ночь.
— Адриано, пошли ловить рыбу.
Я возразил — ведь на огне и так уже много рыбы.
— Да ведь это только пирайи, — ответил Калуана. — А сейчас вечер, как раз время ловить больших пинтадо[21]
(весом от 12 до 30 фунтов) и пирар (весом от 12 до 70 фунтов). У меня в хижине лежит больной мальчик. Он любит пинтадо.В тот вечер я очень устал и поэтому сказал Калуане, что мне нужно подумать об очень важных делах. Ссылка на что-либо серьезное и даже опасное всегда действовала на Калуану. Он отошел по берегу-ярдов на тридцать и разжег для себя другой костер. В течение последующих двух часов тишина внезапно прерывалась сильными всплесками: Калуана вытаскивал из воды тридцатифунтовых рыб. Он бил рыбу по голове, и над рекой разносились ее стенания. Три минуты на берегу было очень шумно, затем снова наступала тишина.
Я сидел в гамаке, глядя на противоположный берег, где рыбной ловлей занималось несколько аистов. Рядом, словно гудок экспресса, подавала голос большая птица, напоминавшая ястреба, она кружила над рекой, а вода вокруг кипела — это дрались рыбы. Наступил час пик — дневные животные отправлялись на ночлег, а ночные — на охоту. Деревья, земля, река — все, казалось, пульсировало, двигалось, волновалось. Лишь невысокое пламя моего костра выдавало присутствие человека в этом мрачном, жестоком, диком мире. Время от времени слышались удары и бормотание аветийца. Только эти звуки и давали знать, что рядом находится друг и союзник.