В сердце леса

Я счел момент неподходящим для того, чтобы излагать ему передовые взгляды на умывание, бытовавшие в Васконселосе, и повел его завтракать. Рис и бобы повергли гостя в крайнее уныние, и через два дня я увидел, как он расплачивался с аветийцем несколькими крючками за небольшую рыбу. Пиони сварил ее, и она была подана гостю к завтраку.

— Однообразная пища мне вредна, вот я и поймал рыбу. А для вас я вот что привез, взгляните! Апельсин. Выжмите его в воду.

В тот день за завтраком присутствовали лишь пятеро рабочих и я. Для безответных работяг, не видевших никаких радостей в жизни, они обладали необыкновенным чувством собственного достоинства. Но они были снисходительны к людям, и каждый выжал себе в кружку немного апельсинового сока.

В первую ночь наш гость повесил свой гамак рядом с моим и вскоре поразил всех какофонией резких свистков и тоненького сопения, которая, как мы догадались, заменяла у него самый обыкновенный вульгарный храп. Пришлось снять свой гамак и повесить его между деревьями в сорока ярдах от прежнего места. Проснувшись на рассвете, я обнаружил, что у моего гамака сидит индеец.

— Почему Адриано спит теперь в лесу?

— Люблю звезды, — ответил я, — и мне очень жарко в спальном мешке.

Индеец улыбнулся и поднял кверху указательный палец. «Послушай!» Из хижины, находившейся от нас в сорока ярдах, доносился восхитительный, никогда не слыханный в джунглях, а может быть, и вообще среди людей звук, словно выводил свои трели какой-то астматик-дрозд.

Днем, спасаясь от солнца, я все же был вынужден повесить свой гамак в хижине. Через некоторое время гость ткнул меня костлявым пальцем в бок.

— Потолкуем, а? Что вы думаете о международном положении?

Я ответил, что ничего не могу сказать по этому поводу, поскольку здесь нет ни газет, ни радио.

'— Но как, по-вашему, оно улучшится или ухудшится?

Я ответил, что, как мне кажется, большинство людей думает, что ухудшится. Очевидно, это было как раз то, что ожидал услышать от меня этот маленький человечек, ибо он тут же принялся излагать мне свою теорию. Он был, крупный психиатр[26] из Рио и после многих лет работы пришел к выводу, что все зло в мире происходит от душевно неуравновешенных людей. В качестве примера он привел Гитлера, Муссолини, Наполеона, Ришелье, Цезаря. Если бы ему удалось подготовить достаточное число психиатров, которые могли бы вернуть душевное равновесие утратившим его людям, он создал бы на земле рай.

— А знаете, для чего я сюда приехал?

— Нет.

— Чтобы собрать доказательства, подтверждающие мою теорию.

Заинтересовавшись, я ответил, что, поскольку он изучает зло в человеке, ему следует ознакомиться с идеями Клаудио, который утверждал, что индейцы понимают добро и зло эгоистически, только по отношению к самим себе, а по отношению к другим руководствуются лишь отрицательной концепцией зла. У них нет положительной идеи добра, такой, как, например, наша идея милосердия. Это означает, что индеец сознает, что поступает дурно, если заставляет свою жену голодать — ведь это противоречит племенному долгу. Но если индеец увидит умирающего незнакомца, по отношению к которому у него нет никаких обязательств, он в большинстве случаев, не задумываясь, пройдет мимо.

Гость, как лев, ринулся в словесную схватку.

— Не может быть, — заявил он. — Не может быть. Не может быть! — Даже веревки его гамака тряслись от возмущения. — Если есть зло, должно быть и добро. Если есть белое, должно быть и черное. Логично ведь, а? Не так ли?

— К сознанию индейцев нельзя подходить с меркой нашей логики. Они настолько непохожи на нас по складу ума, что даже основные логические посылки у них совершенно отличны от наших. Единственное, что можно сделать, — это постараться понять индейцев такими, какие они есть, а уж потом разбираться, почему именно они такие. Здесь необходимо отрешиться от всяких «должно быть».

Лев тотчас бросился по горячим следам.

— Где черное, там и белое, а где белое, там и черное. Не так ли? В самом деле, не так ли, а? Белое. Черное. Черное. Белое. Вы окончили университет и не понимаете этого?

Я отправился за Клаудио, чтобы он дал нашему гостю исчерпывающие объяснения. Клаудио нередко сокрушался, что в Васконселос время от времени наведывались великие этнографы.

— Они привозят специальный складной стол и зеленый парусиновый стул, и ассистент выстраивает индейцев в очередь. «Как по-камайюрски маниок?» — вопрошают они. Так-то и так-то, отвечает индеец. «Так-то и так-то», — записывает этнограф на белой карточке, разграфленной на квадраты. «Кто уносит маниок с поля?» — «Женщина», — отвечает индеец. «Женщина», — записывает старательно этнограф на голубой линованной карточке. Но многие ли из них спрашивают, почему женщина уносит маниок, изменится ли это под влиянием нового и как это повлияет на процесс вымирания индейцев? Никто не спрашивает. Они умные, образованные люди, они могли бы помочь нам, а вместо этого они усаживаются на стульчики и записывают, как по-камайюрски маниок.

Я полагал, что Клаудио заинтересуют теории этого маленького человека с богатым воображением.