В сердце моря. Трагедия китобойного судна «Эссекс»

В 1765 году, когда команда поврежденного корабля «Пэгги» съела чернокожего раба, матросы начали искать, кто еще может послужить им пищей. Выбор пал на Дэвида Флэтта, одного из самых популярных моряков в команде. «Флэтт был шокирован принятым решением, – писал капитан Харрисон, – еще больше его пугали кошмарные приготовления к казни». Он попросил, чтобы ему дали немного времени приготовиться к смерти, и команда согласилась отложить расправу на одиннадцать часов следующего утра. Страх подобной смерти убил Флэтта. К полуночи он оглох, а к утру обезумел. В восемь утра их увидел другой корабль. Но для Дэвида Флэтта было уже поздно. Даже после того, как команду «Пэгги» доставили в Англию, Харрисон писал, что «несчастный Флэтт так и не вернул рассудок».

Добрый квакер едва ли мог согласиться тянуть подобный жребий. Друзья не могут убивать людей, им также запрещено играть в азартные игры. Чарльз Рэмсделл, сын краснодеревщика, был конгрегационалистом. Однако и Оуэн Коффин, и Барзилай Рей, оба были членами общества Друзей. Хотя Поллард не был квакером, квакерами были его бабушка и дед, а прабабка, Мехитэйбл Поллард, была министром.

В столь же страшных обстоятельствах другие матросы принимали разные решения. В 1811 году стотридцатидевятитонный бриг «Полли» на пути из Бостона в Карибское море во время шторма потерял все мачты, и сто девяносто один день экипаж дрейфовал на полузатопленном корпусе судна. Хотя часть экипажа умерла от голода, оставшиеся в живых не стали есть их тела. Они использовали их в качестве приманки, закрепив на лине и волоча за кораблем. Матросы сумели поймать достаточно акул, чтобы дожить до спасения. Если бы после смерти Мэтью Джоя команда «Эссекса» поступила так же, то, возможно, они никогда не впали бы в ту крайность, которая поставила их перед ужасным выбором.

Сперва Поллард, если верить Никерсону, «и слушать не хотел» юного Рэмсделла «и всем прочим сказал “нет”, позволив тем не менее съесть свое тело, если он умрет раньше». Тогда Оуэн Коффин, кузен Полларда, восемнадцатилетний сын его тети, поддержал требование Рэмсделла бросать жребий.

Поллард посмотрел на трех своих юных товарищей. От голода их глаза, очерченные темными кругами, запали. Было ясно, что они стоят на пороге смерти. И так же ясно было, что все они, включая Барзилая Рея, осиротевшего сына знаменитого нантакетского бондаря, были согласны с предложением Рэмсделла. Как и оба раза до этого – в Гольфстриме после шквала и после того, как «Эссекс» пошел на дно, – Поллард уступил воле большинства. Он согласился бросить жребий. Если сострадание сделало из Чейза сочувствующего, но все-таки жесткого лидера, то перенесенные испытания лишь окончательно разрушили уверенность Полларда в собственной правоте. Он стал абсолютно другим человеком.

Они пометили огрызки бумаги и бросили их в шляпу. Жребий пал на Оуэна Коффина. «Мой мальчик! Мальчик мой! – кричал Поллард. – Если хочешь отказаться от жребия, я выстрелю в первого, кто прикоснется к тебе!» Потом капитан предложил забрать жребий, принеся в жертву себя. «И кто бы усомнился, что Поллард скорее сам тысячу раз принял бы смерть? – спрашивал Никерсон. – Никто из тех, кто знал его». Но Коффин уже смирился со своею судьбой. «Я приму этот жребий, как принял бы любой другой», – мягко ответил он. Они снова тянули жребий, чтобы решить, кто убьет мальчика. Жребий пал на друга Коффина, Чарльза Рэмсделла.

И хотя жребий был его идеей, Рэмсделл отказался доводить дело до конца. «Он долго отпирался, – писал Никерсон, – утверждая, что никогда не сможет сделать этого, но в конце концов все-таки сделал». Перед смертью Коффин оставил устное послание матери, которое Поллард обещал передать, если сможет. Потом Коффин попросил несколько минут тишины. Наконец, заверив всех, что «жребий был честным», он склонил голову на планшир. «Вскоре он был съеден, – вспоминал Поллард, – и ничего от него не осталось».

Глава двенадцатая Тень орла

А Чейз и его люди лежали на дне лодки под ледяным дождем. Все, что у них было, чтоб защититься от воды, – кусок изодранного, насквозь промокшего холста. «И даже если бы он был сухой, – писал Никерсон, – мы бы не почувствовали разницы».