В сердце тьмы

Слышу потрескивание поленьев, тихие женские голоса, какое-то неспешное круженье. Вижу на фоне огня темные, длинноволосые фигуры. Стучат миски, тепло моргает огонек глиняной лампы.

За дверью неизменно плещет дождь или гудит ветер. Шевелит тяжелые куски меха, занавесившие узкие окна, и тогда становится видно, что снаружи все еще царит темнота.

Неизменно темнота и дурная погода.

Погода такая, что только спать.

Потому я заворачиваюсь в меха и сплю.

Погружаюсь в сны, полные битв и секса. Слышу вопли, звон стали, вокруг брызгает кровь и гибнут люди. Бросаются друг на друга в яростном бренчанье железа; слышен стук ударов, бьющих в щиты, и дикие вопли. Боль и железистый вкус крови.

Или вокруг темнота и жар, вьются тела. Влажные губы и языки, гладкие бедра и вездесущие узкие девичьи ладони.

Битва или секс.

Ярость или вожделение.

Попеременно.

И без конца.

Потом меня будит прикосновение легких женских ладоней. На этот раз наяву. На этот раз это происходит на самом деле. Я лежу навзничь, одна женщина сидит около моих ног, вторая стоит на коленях в изголовье, держа мою голову на коленях. Меня растирают какой-то мазью.

Скользкая субстанция пахнет резко и чуждо, немного – будто старым тигром, немного – слежавшимся мускусом, немного – камфарой. Ладони скользят по моему телу, обе женщины тянут что-то монотонными голосами, я хочу дотянуться до какой-то из них и обнять ее, но не могу пошевелиться. Я словно парализован, когда они втирают мазь в мои бедра, в низ живота и ниже. Я лежу как колода и даже пальцем не могу шевельнуть. Только повожу глазами.

Существует лишь ночь, ливень, ветер, их голоса и руки.

И я вновь лечу над скалами и деревьями, где мужчины бросаются друг на друга, словно псы, где гремит сталь, на землю брызжет кровь, падают отрубленные головы и руки.

А позже я падаю в объятия высокой, стройной женщины с узкими черными глазами, похожими на бойницы, с волосами, напоминающими вьющееся кровавое пламя.

Когда я в очередной раз просыпаюсь, мне дают пить, а вокруг снова ночь.

Я пью из узкого конца рога, вновь с головой на коленях женщины, она гладит меня по лбу и что-то шепчет. Напиток горько-сладкий, пахнет травами. Каждый глоток разливается у меня в груди волнами тепла.

А потом снова темнота.

Я начинаю восстанавливаться, поскольку в очередной раз просыпаюсь самостоятельно и пытаюсь встать.

Снова ночь, горит огонь в очаге и мигает лампа.

Я сажусь на нарах, встряхиваю головой. Кажется, что она наполнена битым стеклом.

Все еще ветреная, дождливая ночь, я не знаю – новая или та же самая, в доме все еще царит полутьма, но я впервые могу хорошо разглядеть женщин. Их спутанные длинные волосы кажутся черными, как ночь за дверью дома. Младшая и старшая. Словно две капли воды, с овальными лицами, темными бровями и небольшими полным губами. Когда бы не глаза, заполненные радужкой, глаза-карбункулы, глаза будто капли смолы, когда бы не тот взгляд насекомого, они были бы вполне симпатичными. Может, сестры, а может, мать с дочерью, хотя одной, кажется, нет и двадцати, а второй за тридцать. Здесь это возможно. Здесь люди быстро взрослеют, быстро живут и рано умирают.

Но не здесь и не сейчас. Здесь лишь дождь, секущий крышу, огонь в очаге и сны. Время здесь не движется.

Они говорят со мной и хихикают, но я не понимаю ни слова. Жаль. Получаю миску похлебки, но кормить себя не позволяю.

Похлебка мутная, солоноватая и чуть клейкая, напоминает китайский суп с водорослями. Я вливаю в себя очередные ложечки и чувствую, как возвращается жизнь.

Но я не могу ни о чем спросить, а они не могут мне ничего ответить. Сижу с деревянной миской на коленях, небрежно укрытый краем шкуры, и гребу ложечкой, сделанной из рога, а девушки сидят по сторонам от меня и что-то монотонно повторяют.

Та, что помоложе, гладит меня по лицу, старшая – по бедру. Мне это нравится. Не знаю, чего они хотят, не знаю, отчего так происходит, но мне кажется, я в наилучшей ситуации с тех времен, как приземлился где-то на прибрежной скале за Пустошами Тревоги.

Но чувствую беспокойство. Мой мозг начинает просыпаться.

– Почему постоянно ночь? – спрашиваю.

Они смеются.

– Кто вы такие? Как долго я спал?

Они смеются еще сильнее. И только.

Они ведь меня не понимают. Вместо этого расшнуровывают простые полотняные платья и стягивают их через голову. Я не протестую. Не привык к такому поведению, но выделываться не стану. Ложе из бревен достаточно широкое.

А потом мы засыпаем.

При очередном пробуждении мне удается прийти в себя чуть лучше. Я на минутку выхожу по нужде; снаружи, очевидно же, ночь и, для разнообразия, снег с дождем.

Но когда возвращаюсь, нет уже чувства, что я шестнадцать часов проработал в каменоломнях.

В ту ночь я впервые вылавливаю слово. Из каменного скрипа, который издают девушки, выхватываю горловой звук, который отворяет в моем мозгу дверку, узнаю знакомое придыхание. Слово это что-то значит.

Whah'ta. Как-то так.

– Whah'ta, – повторяю я. «Вода». Или «той воды». Нет… тогда бы, скорее, было w'hah'ta…