В сердце тьмы

Они сразу подскакивают ко мне, старшая присаживается передо мной на колени и хватает меня за руки, потом двумя пальцами прикасается к моим губам.

– Вода, – говорю я.

– Вода! – вскрикивают они, одна перед другой. – Вода!

Младшая приносит целый кувшинчик. Я пью.

Следующее слово я не понимаю. Но повторяю его несколько раз, настолько точно, насколько могу. Они нетерпеливо поправляют меня, я повторяю снова.

И внезапно, через сколько-то раз, слово попадает прямиком в мой языковой центр, словно вышибив дверь.

W'haskjatlar.

Кувшинчик.

Девушка трясет кувшинчиком и кричит: «Кувшинчик!» Я кричу: «Кувшинчик» и «вода»! Честно говоря, здесь совсем не это наибольшее безумие.

Некогда я знал этот язык. Память слов, грамматики, произношения все еще должна сидеть в центрах памяти и речи. Соединения нейронов, приводившие к тому, что я мог на нем говорить, должны продолжать существовать, что бы ни случилось с цифралом. Даже если он покинул мой мозг и сделался летающей вокруг феечкой из мультика. Феечкой, которая, кстати, куда-то запропастилась.

Я слушаю их голоса. Уже знаю, что та, которая постарше, зовется Сильгой, а та, которая помладше, – Синньей. Говорят они много, что-то мне рассказывают, смеются. Звучит все словно шум, издаваемый деревянной мельницей с водяным колесом, но среди скрежета, тарахтенья и плеска начинают проявляться знакомые звуки. Слова.

Слова, которые я некогда знал.

Поэтому я сижу и слушаю мельницу, ожидая слов. Я не должен их учить. Каждое новое просто-напросто вскакивает на свое место. Но все равно движется все это медленно. Я пользовался словарем из каких-то тридцати тысяч выражений. Если всякое пробуждение – это один день, а я всякий раз буду отыскивать по три слова, все мы в этом доме успеем постареть прежде, чем сумеем поговорить.

Я все еще слаб. Уже не настолько, как в самом начале, но все же. Просыпаюсь на довольно короткое время, а после вновь засыпаю. Всегда в ночи, в полной темноте. Теряю ориентацию и чувство времени.

Горит огонь, кипит суп в котле, девушки говорят и сидят при свете лампы. Я слушаю, повторяю и пытаюсь набраться сил.

Но едва я начинаю думать и обретать ориентацию, на меня опускается усталость и я снова засыпаю. Я пойман в бесконечной дождливой ночи. Делю время между сном, едой, сортиром, который представляет собой часть каменной бани, курсом языка Побережья Парусов и сексом. У меня нет одежды, я не выхожу во двор и не знаю, как давно не видел солнечного света.

Зато во время коротких периодов сознания я начинаю складывать свои первые предложения. Пока имбецильные: «Я есть суп хороший, спасибо». Но все же это какие-то начатки языка.

Свет дня я вижу лишь во сне. Тогда я лечу, словно птица, над горами, между скалами, кустами и сухой травой. Непременно попадаю туда, где звенит сталь и брызжет кровь. Как если бы меня что-то туда притягивало.

Но с того времени, как я начал обретать язык, что-то изменилось. В моих снах вновь появилась женщина. Высокая, почти моего роста, в короткой тунике и кожаном доспехе, укрепленном плитками металла, с волосами будто кровавое пламя, вырывающееся из-под глубокого шлема. Она держит копье с двумя наконечниками, с каждого конца древка, а еще овальный щит. Всегда стоит среди сражающихся, раскинув руки, а у ее ног идет резня.

Ее никто не видит. Она таинственно улыбается, экстатически раздвигает губы, а на ее лицо брызгает кровь из чьего-то распоротого горла.

– Два наконечника, – говорит она мне, показывая копье. – Два наконечника. Жизнь и смерть. Оба ранят. Видишь?

Она говорит медленно и отчетливо, простыми предложениями, собственно, предельно короткими фразами, но я все равно понимаю не сразу.

– Два наконечника, – повторяет она. – Любовь и бой. Оба ранят. Видишь? Это я. Один и тот же огонь в венах. Ярость и smjoklinga.

Раньше я не знал этого слова, но о значении его легко догадаться. Я лишь чувствую, что оно полно пренебрежения, как и сопровождающий его жест.

– Я Хатрун, – говорит она. – Человеческое Пламя. То, что сжигает душу. Я даю и отбираю жизнь. Смотри!

И я смотрю на резню, насилие и людей, что вспыхивают дикой жаждой в разных далеких местах. В сараях, среди скал и лесных просторов. И в этом всегда есть одержимость, безумие, ярость и насилие. Женщины и мужчины срывают друг с друга одежды, а после жадно впиваются в свои тела, словно желая друг друга загрызть.

Хатрун выставляет перед собой свое странное копье: древко и направленные в противоположные стороны два наконечника.

– Ты можешь выбирать. Жизнь и смерть. Обе ранят одинаково. Знаешь ли ты ответ? Умеешь ли выбирать?

Не умею.

А потому я просыпаюсь, все еще не зная ответа. На самом деле я не знаю даже вопроса.

– Когда утро? – спрашиваю я у девушек. Я часто об этом спрашиваю, но ответа не получаю.

– Ш-ш-ш… – узкая ладонь закрывает мне рот. – Не нужно… Сейчас ночь. Сейчас тихо. Безопасно. Плохие люди спят. Ночью в горах не ходят. Сейчас безопасно.

– Кто такая Хатрун?

Они отпрыгивают от меня с тихим вскриком. Прикрывают лица и прячутся по углам.