В серой зоне

– Мой мозг заставляет тело делать то, что я делать не хочу. Например, когда ноги схватывает судорогой. Он меня не любит. Мой мозг меня не любит. Он не сдается. Сердится на меня. Раньше я была просто я, сама по себе, а теперь я чувствую, будто во мне два человека. Раньше, до болезни, я была совсем другая. Мне иногда кажется, что я умерла. А потом ожила.

Кейт довольно долго рассказывала о странном чувстве двойственности: будто после болезни она стала другой, не такой, как раньше. В каком-то смысле Кейт совершенно права: многое в ее жизни изменилось до неузнаваемости, но по большей части изменилось ее тело. Я же хотел услышать от Кейт, что ее разум, та часть, которая определяет ее личность, сохранилась. Надеялся убедиться, что она вернулась из серой зоны, отделавшись, фигурально выражаясь, синяками, и что сущность ее осталась неизменной. Однако Кейт видела все иначе; ей казалось, что ее мозг ополчился против нее самой. В Кейт что-то сломалось, какая-то ее часть потерялась в серой зоне.

Я поинтересовался, не хочет ли она рассказать мне что-нибудь еще, о чем я, может быть, забыл спросить.

– Самое главное, – ответила Кейт, – помни: я – человек, личность. Такая же, как ты, с такими же чувствами, как и у тебя.

Я вышел из дома Кейт и вернулся к ожидавшему меня такси. Когда мы выехали с тихой улочки и направились к центру Кембриджа, снова хлынул дождь. Я все думал о том, что узнал от Кейт. Серая зона – темное место, но Кейт показала всем, что и оттуда возвращаются. Человеческий мозг обладает удивительной силой и способен себя исцелить. Еще я понял: человек, то главное, что в нем скрыто, может пережить самое худшее. Несмотря на выпавшие на долю Кейт страдания, душа ее осталась несломленной.

3. Отдел

Король Артур. «Срубить дерево селедкой? Это невозможно».

«Монти Пайтон и Священный Грааль»

Вернувшись из Монреаля в Кембридж, я собрал своих друзей-ученых, и мы сколотили музыкальную группу «You Jump First». Мы выступали с концертами в пабах по всей округе, я пел и одновременно играл на бас-гитаре, что было ужасно глупо. Мало кому удавалось с успехом провернуть такой номер (разве что Стингу, Полу Маккартни и еще некоторым). Вскоре я переключился на акустическую гитару, и мы нашли наш звук – поп-рок с нотками Брюса Спрингстина. Мы участвовали в музыкальных конкурсах – и в нашем городке, и по соседству. Один из конкурсов проходил в Хартфорде, небольшом городе на юге Англии, неподалеку от Сент-Олбанса, где жил Фил, брат Морин. Он был специалистом по вычислительным системам, разрабатывал программное обеспечение для компании 3Com. Высокий и худой, Фил напомнил мне о Морин: зубы у них одинаковые. Я пригласил его на музыкальный конкурс, он пришел и здорово нас поддержал. Когда мы спустились со сцены, я спросил его, как дела у Морин.

Она по-прежнему жила неподалеку от Далкита, городка, в котором родилась, – это в Шотландии, рядом с Эдинбургом. Родители надеялись вскоре перевести ее в учреждение для инвалидов поближе к дому. «А в остальном – все так же», – сказал Фил. С тех пор как в мозге Морин лопнул сосуд, прошло уже два года, и я начал сомневаться, сможет ли она когда-нибудь выздороветь. Я рассказал Филу о Кейт, о результатах ее сканирования и о возможностях, которые открывались в свете этого исследования для таких пациентов, как Морин. Мы пообещали не терять друг друга из виду.

Статья о Кейт в журнале «Lancet» в 1998 году стала важной вехой для Кембриджа, а меня подвигла полностью изменить направление научных исследований. Я не представлял, куда заведет этот новый путь. У меня не было никаких источников дохода, кроме зарплаты, и не было своей лаборатории – только офис с компьютером. Я полностью зависел от расположения жертвователей и распределения научных грантов.

А потом судьба раздала карты, бесповоротно изменившие ход игры. Мне предложили работу в отделе прикладной психологии Совета медицинских исследований (MRC), то есть в правительственном агентстве, которое финансирует медицинские исследования в Великобритании. За время проведения исследований в рамках деятельности этого агентства уже тридцать ученых стали лауреатами Нобелевской премии. В Адденбрукской больнице у меня был контракт на три года, по истечении которых фонд моей заработной платы неминуемо бы иссяк. На работу в отдел (прикладной психологии) меня приглашали бессрочно, и перспектива постоянной работы, несомненно, выглядела более чем привлекательно.