В сетях Твоих

Утром громко пели какие-то лесные птицы. Сквозь ткань палатки просвечивало солнце. Коля так и проспал всю ночь у костра, в палатке душно, говорит.

Я стал выползать наружу. Осторожно потряс снятые в тамбуре сапоги – не дай бог кто-нибудь извилистый забрался. Затем выпростался из палатки и глубоко вздохнул. Всей грудью. Воздух был еще сыроватый. Но очень вкусный. Роса на траве и роса на прелых листьях пахли по-разному. Первый запах бодрил, второй – пьянил тленом. Оба они смешивались, и я пил утренний воздух как дорогой коньяк. Они были похожи сложностью – воздух и коньяк…

Коля уже кипятил чайник, ладил завтрак. А я решил сходить в старый дом, про который говорили вчера.

– Смотри, через полчаса пойдем на похожку, – Коля крикнул, не оборачиваясь от молодого костра. Деревенским ставить сети можно. Городским – нельзя. Это я так думаю.

– Успею, – я быстро зашагал по траве.

Мы очень богато живем. Потому нам многого не жалко. И мы бросаем, не жалея, людей и вещи, оставляем дома и целые деревни. Нам не жалко. Или жалко? Но невозможно оставаться там, откуда с корнем рвут злые ветра. За что же держаться, чем противостоять? За что деревья держатся корнями? Вот и думаешь порой: была бы у людей реальная своя земля – разве можно было бы их выковырнуть с нее? А так – опять ничья, брошенная, ненужная.

Всегда печально входить в нежилые дома. Даже восхищение тем, как в них, старых, все было умно устроено, меркнет перед обреченностью – они-то жили и надеялись. А мы знаем, как все произойдет. Вот и здесь, в древнем заброшенном доме, стоящем на берегу чудесного озера, я стоял и оглаживал руками бревенчатые стены. Как ладно было все подогнано! С какой любовью, вручную напилены половые плахи вполбревна – до сих пор ни щели, ни зазора! Как сделаны дверные косяки и оконные рамы – все руками – и тяжкий труд рождал красоту. В доме много чего сохранилось. Стояли у полуразрушенной печки две широченные лавки из толстых плах – напрягшись, я лишь слегка смог приподнять одну из них. Около, на полу, валялся глиняный умывальник с двумя носиками. Стояла рядом раскрашенная красной и зеленой красками большая кадушка для грибов или капусты, и обручи у нее сделаны были из ивы. В сенях, в углу, притулился веселый пук деревянных грабель – белые, отполированные ладонями, они хоть сейчас были готовы в работу. Я взял одни и удивился неземной легкости их – пушинка, а не грабли. Даже коса лежала около дома, с проржавевшим лезвием, но с удобным карельским косовищем, где две ручки – для правой и левой рук, а само косовище плоским концом опирается на плечо – так ладно обкашивать камни в нелегких северных полях. А рядом с ней, прислоненный к бревенчатой стене, стоял железный кованый обод от тележного колеса. Крепкий и надежный, весь в следах от дорожных камней северных дорог, он знал прошлое и будущее. Колесо – это круг.

Много чего еще было в доме. А самое главное – был дух. Он никуда не делся, не ушел. Дом многое знал и понимал про людей. Он никого не обвинял. Он ждал – люди должны вернуться. Не бывает пустым святое место. И словно в подтверждение этих надежд позванивало от ветра под потолком кованое кольцо для люльки. Не колокол, но колоколец. Никогда не говори никогда.

Я потрогал его рукой. Оно было теплым. Потом оглянулся и увидел на подоконнике кованую пряжку от конской упряжи. Подумал и зачем-то взял ее с собой…