В сезон дождей….

Птицы с ветвей слетели,
как сбитый с карнизов снег.
В темень глаза проглядели
двое и тот человек.
Он оставлял оставаясь
и заходил уходя,
век взаперти скитаясь,
как паровоз гудя.

В легких моих пустыня,

палящий сухой восток.
Я исправляюсь в сыне,
в строках и между строк.
Тот человек однажды
сказал: «Учись, пока жив!» —
и дал пароход бумажный,
в руку мою вложив.

Двое смотрели в спину,

в тень, в очертанье, вслед.
Но человек тот сгинул
и человека нет.
Что там былые споры, —
сравняют могилы нас.
Уводит дорога в горы
и прекращается враз.

Долго блуждала стрелка,

мешала залечь – уснуть, —
то прислоняла к стенке,
то защемляла грудь,
то разгоняла мысли,
будто на абордаж.
Помню, в двадцатых числах
дом он оставил наш.

Двое. Кровать и кружка,

шорох его шагов,
с сальным пятном подушка,
щетка у башмаков.
Воздух солов, недвижен,
ночь, как отекший зев,
дом от крыльца до крыши
выстыл, осиротев.

Он не вернулся. Лодка

где-то его ждала, —
так и стояла водка
нетронутой у стола, —
к детству, к родному дому,
к матери и отцу,
к берегу дорогому,
к сторожевому псу.

Звали. Держали, двое,

настежь открытой дверь.
Сменили постель, обои,
сдвинули шифоньер.
Так и вошло в привычку:
вот он буфет отворил,
чиркнул горелку спичкой,
чай себе заварил.

Руку протянешь – пусто, —

чай навсегда остыл,
только такое чувство —
руку не отпустил.
Можешь ходить кругами,
но приведет назад
место, где он и камень
с надписью из двух дат.

«Задуматься на минуту…»

Задуматься на минуту,
остановить все, что вокруг,
стать чем-то вроде оси,
стряхнувшей с орбит движение;
понять, что ты вроде брутто,
втиснутого в замкнутый круг
начертанной цифры восемь
в надежде на сопряжение;
и то, что любовь – наука
с системой химэлементов,
где каждое чувство – опыт:
материя – жидкость – газ;
когда, то, что счастье – мука
губительных экспериментов
без права на вздох и ропот,
живущая равно в нас.

Дать себе сделать вывод,

который устроит обоих, —
холодно и с расчетом
жить, не поправ свобод,
по разным краям обрыва,
как если б на поле боя
танковый взвод и рота
заткнули друг другу рот
и выпотрошили душу,
как старый мотор механик,
вытравив взор и слезы,
способные все вернуть, —
то, что вконец разрушив
бурей воды в стакане,
трепетно и серьезно
наш становило путь.

«И мы бежим… и кажемся большими!..»

И мы бежим… и кажемся большими!
Но почему-то, где-то в двух шагах
От той земли, куда мы так спешили,
Вдруг назревают слезы на глазах.

«Наверху, на самой вершине…»

Наверху, на самой вершине,
над синей макушкой ели,
где Бог попивает чай, —
присяду, стану думать о сыне,