В шесть вечера в Астории

Крчма встал, расставив ноги, но заговорил на удивление мирно:

— Тебя извиняют твои двадцать три года, и я даже не удивляюсь ничему: видишь ли, подражать реалистической прозе, если она написана сердцем, невозможно. У Мрштика и даже Раиса нет эпигонов. Не знаю, кем ты ослеплен в мировой литературе, но помни одно: если будешь играть на флейте сочинение для органа, никто не примет тебя всерьез. В искусстве инструмент — вещь существенная. Твой же инструмент — чешский язык, парень, и заключенный в нем опыт чешского народа.

Камилл, по-ученически сдерживаясь, проглотил слово „отсталость“, посмотрел па исхудавшего, пожелтевшего Крчму и сдался:

— Хорошо, пан профессор, я с помощью Руженки достану что-нибудь из Раиса и посмотрю, что сумею сделать.

Черт возьми, какой промах — у девчонки опять разгорелись глаза в предвидении нового шанса! А Крчму моя примирительная ирония, кажется, возмутила больше, чем отстаивание права на эксперимент, он весь встопорщился, опять готов нападать…

— А что… что, если тебе попытаться объединить твои представления с темой пана профессора, — бросилась разнимать их Руженка, маленький самоотверженный скаут и неумелый гаситель пожаров. — Герой ищет выход из глубокого кризиса бегством в пограничные области, в полной смене жизненного уклада, но оказывается, что включиться в неупорядоченное и неоднородное общество новых поселенцев— выше его сил, и чувство одиночества у него еще пуще усугубляется…

Ну хватит, я не литературный младенец! Даже если сейчас мне следовало бы усмирить себя: я обидел Руженку, и недостойно — тихо — ненавидеть ее за это…

— Тут, конечно, есть и альтернатива: атмосфера строительства новой жизни, так сказать, вызволяет его из кризисного состояния…

— Пресвятая богородица! — воскликнул Камилл умоляющим тоном; знала бы эта женщина, как она последней фразой сработала против себя!

Крчма это тоже заметил, сразу успокоился и решил сменить пластинку.

— Буду рад, если дома ты все обмозгуешь… А ты, — он подошел к Руженке, обнял ее за плечи, — покажи-ка нам свое новое место работы!

Довольно робко она рассказала ему, как обстоят дела.

— Значит, пока ты с нами вернешься в Прагу. Чего тебе тут бездельничать четыре дня?

Что это Роберт Давид со мной делает?.. Камилл с трудом подавил неудовольствие. Знать бы, во что эта прогулка выльется, отказался бы. Но перспектива еще одной долгой поездки в машине со мной, пусть даже с Крчмой на заднем сиденье, видимо, слишком заманчива для Руженки, чтобы она колебалась, наверняка почувствовала, что Роберту Давиду по душе сближение между нами двумя.

— Если Камилл меня возьмет…

Мысленно он сжал кулаки, а вслух сказал — без улыбки и без восторга:

— Разумеется.

Если иначе нельзя — получай, что хотела!

— Вы не возражаете, если на обратном пути мы сделаем небольшой крюк? — спросил Камилл, укладывая на следующий день в багажник чемодан Крчмы туда, где прежде лежали вещи Ружены (она их оставила в снятой для нее комнате).

— Наоборот, — воодушевилась Руженка, — по крайней мере увидим новые места…

В Пльзени Камилл остановился перед кафе и завел туда своих спутников. Еще по дороге он извинился перед ними, что тут у него есть дело.

— Постараюсь вернуться часа через два.

— Пан профессор, наверное, будет рад отдохнуть, а я пойду с тобой, Камилл. Я еще не была в Пльзени, хоть город мне покажешь.

К своему удивлению, Камилл заметил на желтоватом лице Крчмы сострадание к Руженке: наверное, до него все-таки донеслись слухи о моих отношениях с Миной,

— Не выйдет, Руженка.

— Почему?

Его терпение кончилось.

— Потому что у меня тут свидание, — сказал он жестко и без околичностей — С одной женщиной! — повысил он голос, когда ему показалось, что Руженка все еще не понимает. — С женщиной, с которой я встречаюсь.

Он посмотрел на часы, повернулся и ушел.

Сегодня до того исключительный день, подумала Мишь, что я даже не в состоянии оценить такого чуда: Мариан рядом со мной — и мы в крживоклатском лесу! Наши странные отношения складываются из редких коротких встреч и очень долгих глухих интервалов между ними, когда можно только утешать себя — и ждать. Но, как сказал однажды Роберт Давид, что такое жизнь, если не ожидание? Наверное, нужно уметь ждать, заполняя это время надеждой, а то и мечтами, тогда разочарование от того, что они не исполнились, длится короче, чем долгие периоды надежды, а ведь ею-то и жив человек! Впрочем, ставить знак равенства между нами не совсем верно: правда, оба мы изучаем медицину, но, в то время как я только стараюсь понять материал и, обдирая уши, пробираюсь сквозь сито экзаменов, для Мариана они — лишь неизбежная формальность: он всегда впереди и выше всех. Осознает ли он вообще, что идет но лесу — и со мной?