В шесть вечера в Астории

Когда они спускались по следующему маршу лестницы, Надя вдруг убежала вперед юркой лаской и остановилась на площадке, поджидая его с красноречивой миной. Хочет показать, что я не поспеваю за ней — это я-то, который в молодости метал диск на сорок пять метров…

— Погодите, вот стукнет вам пятьдесят…

Теперь она неторопливо шла с ним рядом — и вдруг произнесла, серьезно, без тени кокетства:

— Никогда мне не будет пятьдесят.

В полуподвальный коридор проникал слабый дневной свет через окошки заднего фасада; Надя вела его все дальше, в конец коридора, где была еще лестница вниз; там уже не было дневного света, помещения освещались электричеством.

— «Вход воспрещен», — вслух прочитал Крчма надпись и вопросительно глянул на Надю, но та пренебрежительно махнула рукой:

— Вы ведь там недолго пробудете, да и кому сюда прийти?

Из глубины коридора, под низким потолком которого тянулись трубы центрального отопления, распространялся характерный запах мелких млекопитающих; и оттуда к ним приближался Камилл. Он был в таком же белом халате, в каких там, наверху, ходят научные работники, кандидаты наук, доценты, — и все же… У Крчмы слегка сжалось сердце.

Камилл встретил его с какой-то деланной бодростью— но даже голубоватое освещение не могло скрыть, что он слегка покраснел.

— Так вот оно, твое царство. — Крчма заставил себя говорить таким же бодрым тоном.

— Да, всему этому я начальник. — Камилл широким жестом обвел полки с клетками, в которых копошились крысы, морские свинки, белые мыши, кролики. В большой клетке, внутри которой укрепили голый сук, сидели две обезьянки, одна терпеливо сносила, как вторая ищет у нее в шерстке. — О, я важная шишка: у меня даже подчиненная есть, вы с ней, кажется, уже познакомились…

Величественным взмахом руки он показал на Надю.

Крчма подметил многозначительный взгляд, каким Надя сопроводила улыбку, адресованную Камиллу, — и вдруг сильно взволновался: эге, приятель, так девчонка и с тобой тоже… С Марианом, пожалуй, больше, но нравишься ей главным образом ты! Н-да, дела…

— А здесь нет обитателей. — Медленно проходя мимо клеток, Крчма остановился возле одной из них, побольше размерами, и покосился на Камилла.

— И слава богу, что нет, пан профессор. Вот эти все, — он кивнул на длинный ряд клеток, — в блаженном своем неведении держатся по-спортивному, а собаки — те знают. Иной раз начинают выть, а то просто мечутся за решеткой, но вы читаете по их глазам, что они — знают…

Они прошли к небольшой нише, где помещалось нечто вроде кабинета — без двери, зато со столиком и телефоном. Рядом с картотечным ящиком и книгой записей заказов из лабораторий лежала рукопись, над которой работал Камилл.

— Что ж, возможно, такая несколько экзотическая обстановка даже поможет тебе, — проговорил Крчма. — Джек Лондон сменил два десятка самых странных занятий…

— Этот подвал, правда, своего рода символ, но с другой стороны — он помогает мне скрыться. Слиться с толпой, не выделяться, как того и требует эпоха.

Крчма, не вставая со стула, скрестил руки на груди: он был задет.

— И это говорит писатель! Затеряться в толпе — хороша программа! Так поступают дети, Камилл. Дети инстинктивно боятся выделяться: ребенку хочется говорить, выглядеть, одеваться и действовать в точности, как все остальные дети. Но у них это вроде защитной мимикрии, с помощью которой они подсознательно — и, конечно, тщетно— пытаются обеспечить себе безопасность.

— Вы назвали меня писателем… Прежде вы не были столь ироничны.

— А ты не маялся мировой скорбью. Это что? — Он постучал по исписанным листам.

— Рукопись. А будет готова — ее все равно не издадут, как и первую.

— Прежде всего, Камилл, литература — это и то, что еще не издано. А затем решать, разумеется, будет качество рукописи.

— А что такое качество? Где критерии?

— Я бы сказал, их два: рукопись должна иметь художественную ценность и не слишком противоречить культурной политике нашей страны.

— Вот мы и подошли к сути: как только «культурная политика» начинает подавлять авторскую индивидуальность, направлять талант…

— А ты только что сам собирался подавить свою индивидуальность, слиться с серостью мышей и кроликов, — усмехнулся Крчма. — Видишь ли, приятель, личность подавить нельзя, талант же, которым тебя одарили феи, — не что иное, как продукт личности. И на развитие таланта сильно влияет мировоззрение человека. Вот в чем корень-то.

— Будем говорить конкретно, пан профессор. Возьми актуальный тезис, лозунг, состряпай из него основу наивного действия и в эту жесткую, неподвижную форму влей немножко жизни, причем через два отверстия, через одно — светлые образы, через другое — черные: спекулянты, кулаки, диверсанты, в общем, классовый враг. А надо всем этим пускай парит роскошное, розовым лаком покрытое облако будущего, всходит солнце… Такую литературу я писать не сумею.