В шестнадцать мальчишеских лет

— Ничего не опаснее! — махнула рукой Тоня. — И если уж на то пошло, вы немцев не знаете и не представляете, а я знаю! Я с ними уж найду общий язык! — И такое презрение послышалось в голосе Тони, что Шура и Зина с надеждой посмотрели друг на друга, почти убежденные уверенным тоном сестры. Но с этой минуты, хотя они не плакали и не жаловались, а быстро, дружно и деловито помогали Тоне прибирать в доме, прятать в подвал ценные веши и упаковывать чемодан, на их лицах было такое отчаяние, что Тоня украдкой смахивала слезинки…

А потом наступило самое страшное, то, о чем каждая из сестер думала, но никто не решался сказать вслух. Пришло время прощаться с мамой и Тоней. Одетые в лыжные брюки, куртки и демисезонные пальто, в рабочих ботинках и с тяжелыми чемоданами в руках, Шура и Зина остановились перед кухней, где по-прежнему неподвижная и безмолвная сидела Вера Петровна, а Тоня, решившая немного их проводить, ждала на крыльце.

— Ну? — дрожащим голосом сказала Шура и, оглянувшись на Зину, тихонько поставила чемодан на пол. Она шагнула через порог, кинулась к матери и, обняв за шею, спрятала лицо у нее на груди:

— Мамочка! Родная, дорогая моя! Мы уходим, ты слышишь? Мы уходим! Ты обязательно выздоравливай, с тобой Тонечка остается! А за нас не беспокойся, мы работать будем и писать часто-часто!.. Хотя писать нельзя, я забыла, прости, мамочка! Поцелуй меня, мамочка!..

Так жалобно, совсем по-детски лепетала Шура, сама не понимая, что говорит, и судорожно стиснув мать в объятиях. А Веру Петровну как будто даже не тронуло то, что дочери уезжают. Она, наверное, не понимала, что происходит. Ее мысли были далеко. Холодно поцеловав Шуру в щеку, она проговорила:

— До свиданья! Сейчас, кажется, дождь? Не простудитесь, смотрите!

— Хватит, Шура! — тихо сказала Зина, стоявшая у двери. — Пусти. Теперь я… Слышишь?

Ей пришлось почти насильно оторвать Шурины руки от матери. Всхлипнув, Шура выбежала в коридор. А Зина подошла к матери и долго стояла рядом, тихонько поглаживая ее по плечу. Вера Петровна едва ли ощущала бережное, ласковое прикосновение. Потом Зина наклонилась и несколько раз поцеловала безжизненно лежащую на колене сухую, загрубевшую от долгих лет работы мамину руку. Так ничего и не сказав, она, пятясь и стараясь не скрипнуть половицей, вышла в коридор. На пороге в последний раз обернулась и шепнула:

— Прощай, мамочка!..

Ее душили слезы. Прежде чем выйти на крыльцо, Зина постояла несколько минут в темной прихожей, тяжело дыша и пытаясь справиться с собой. Вытерев мокрое лицо платком, она присоединилась к сестрам.

Было трудно определить, который час. Небо, обложенное синими мрачными тучами, низко висело над мокрыми крышами. На улицах стояла тревожная, напряженная тишина, такая, какая бывает во время грозы в те короткие секунды после бесшумного блеска молнии, когда вот-вот должен грянуть гром. Сейчас эти секунды тянулись одна за другой, но по-прежнему было тихо, и безмолвие было похоже на туго натянутую струну… Пока дошли до моста, стемнело.

— Ну, здесь расстанемся! — сказала Тоня. — На том берегу вас, наверно, Антипов ждет. Я видела какие-то огоньки… Старайтесь от него не отставать. Он парень верный, не подведет. Если будете с ним, ничего с вами не случится… Давайте я вас, девчонки, поцелую!

Она обняла и поцеловала Шуру, Зину и пошла обратно в город, туда, где чернела груда домов, лишенных света и, казалось, самой жизни… Фигура Тони долго мелькала на фоне серого неба, постепенно удаляясь. Ветер донес ее голос. Остановившись, она что-то кричала сестрам, но те не могли ничего разобрать.

— Должно быть, прощается! — сказала Шура. Зина, приставив руки рупором ко рту, несколько раз повторила:

— До свидания, Тонечка! До свида-анья!