В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

Я стала вспоминать о всех тех случаях, когда во время обхода пациенты становились экспонатами, представляющими ту или иную болезнь. Мои наставники подносили свои стетоскопы к груди пациента, и когда обнаруживали характерные сердечные шумы, с торжественным видом предлагали и нам их послушать. Подзывая к спинам пациентов, они учили нас отличать характерный треск, как при открывании застежки-липучки, в пораженных фиброзом легких от тихого хрипа в легких у больных астмой. Мы смотрели на пациентов, с любопытством изучая глазами сыпи и темные пятна на коже. Мы трогали и тыкали животы и суставы, совершенно позабыв, что перед нами живые люди. Теперь же я сама руководила группой этих молодых, полных энтузиазма врачей, и мне нужно было обратить их внимание на скрывающихся за всеми этими симптомами и показателями пациентов. Я вспомнила про молодого резидента-акушера, который попросил меня объяснить ему анатомическое строение неподвижного сердца моего мертвого ребенка на экране аппарата УЗИ. На меня словно снизошло озарение. Ну разумеется, это не был его личный подход к ситуации – просто другого примера ему никто не подавал.

Я стала размышлять над тем, что моя болезнь приключилась со мной в самый удачный момент, который только можно было вообразить. Как бы я искренне всегда ни верила в то, что моя подготовка будет завершена в заранее определенный день, который можно отметить в календаре, на самом деле мне еще многое предстояло узнать. Я знала далеко не все, что мне было нужно, про человеческие страдания, самоопределение и болезни. Теперь мне казалось ужасно неразумным то, что столько лет принято тратить на вдалбливание знаний, при этом не уделяя достаточно внимания воспитанию у будущих врачей эмпатии.

Я уверена, что каждый раз, когда мы делали обход, моим резидентам казалось, что я с прибабахом. Я чувствовала их недоумевающие взгляды на себе, когда нагибалась над кроватью находящегося без сознания пациента, чтобы сказать ему в ухо: «Вам уже гораздо лучше. У вас была пневмония, однако антибиотики делают свое дело, и вы идете на поправку».

«Уверена, что он нас слышит, – объясняла я. – А вам бы не хотелось, окажись вы на его месте, чтобы кто-нибудь объяснил вам, что происходит?»

Они пожимали плечами, будучи не в состоянии представить нечто подобное.

У другой пациентки, которая также не могла говорить, будучи подключенной к аппарату искусственной вентиляции легких, были настолько обезображены артритом руки, что она не могла написать нам ни единого слова. Это стало для нас новой проблемой. Недолго думая, я отыскала в сумке с ее вещами телефон и протянула ей его. Это была обычная раскладушка, не защищенная паролем и заряженная. Я записала ей в телефонную книжку свой номер и сказала: «Вы можете спрашивать все, что захотите».

Ее глаза налились слезами, когда она стала набирать текст своими большими пальцами – единственными подвижными суставами на ее кистях.

«Не могли бы вы позвонить моему сыну? – попросила она, а затем добавила: – Что со мной?»

Мы принялись объяснять, и она так бегло вставляла свои вопросы, что складывалось впечатление, будто мы ведем совершенно нормальный разговор. Мы позвонили ее сыну.

«Это было потрясающе», – воскликнули резиденты, когда мы вышли из палаты. Я попыталась их убедить, что в этом не было ровным счетом ничего потрясающего – я просто отнеслась к ней по-человечески.

Иногда, несмотря на мои постоянные критические замечания, а может, и вовсе назло им, мои подчиненные возвращались к своему бесцеремонному поведению. Больше всего меня выводили из себя ситуации, когда они начинали говорить о пациентах так, словно те их не слышали.

Как-то я наблюдала, как резидент устанавливал крупный катетер в артерию очень больной и находящейся без сознания беременной пациентке, в то время как проходящий специализацию врач – единственный из моей команды, кто уже закончил резидентуру – пошагово его инструктировал. Моя задача заключалась в том, чтобы оценить педагогическое мастерство молодого врача, методично объясняющего все резиденту, что у него довольно неплохо получалось. Когда же самая сложная часть процедуры была позади и дальнейшие действия были сугубо машинальными, не требовавшими полной концентрации внимания, они принялись обсуждать пациентку, стоя прямо перед ней.

«А нам известно, что станет с ребенком, когда она умрет?» – спросил резидент настолько небрежно, что, казалось, ответ его не особо-то и интересует.

«Выйди!» – сказала я. Они оба замерли в оцепенении и посмотрели на меня, пытаясь понять, насколько я была серьезна.

«Брось то, чем ты занимаешься, и выйди, – я указала резиденту на дверь. – Твой товарищ закончит все за тебя». Казалось, они не понимали, как им реагировать на происходящее.

«Немедленно», – добавила я.

По взгляду стягивающего маску резидента я поняла, что он не испытывает ни капли сожаления о случившемся. Единственное, что он испытывал, – так это чувство стыда за то, что его выгнали на глазах у коллеги, и он наверняка думал что-то между «вот бред» и «видимо, она уже совсем поехала».