В штабах и на полях Дальнего Востока. Воспоминания офицера Генерального штаба и командира полка о Русско-японской войне

В городе Иркутске встретил кой-кого из старых знакомых. Все разговоры, обмен мыслями и взглядами вращаются, конечно, вокруг событий на театре войны. Известия, к сожалению, все печальные; отрадного весьма мало. Мне указывают на тот факт, что усиленная перевозка войск через Иркутск началась собственно лишь недели за две перед тем, а до того времени целый месяц почти не видно было воинских эшелонов: шли все грузы Красного Креста, щегольские санитарные поезда, разные пожертвования белья и платья; ехали без конца все офицеры, врачи, сестры милосердия и т.п.; так что генерал Куропаткин возопил будто бы и послал телеграмму военному министру, что «бабья и тряпья и без того довольно, – лучше войск побольше отправляйте». Если такую телеграмму Куропаткин и не посылал, то послать должен был; может быть, слухи поэтому и приписывали ему посылки телеграммы такого содержания.

Судя по рассказам побывавших на войне, наш Красный Крест пользуется полнейшим недоверием общественного мнения; и это подтверждают мне многие иркутяне, присмотревшиеся к деятельности Красного Креста в Иркутске, где в это время работал Кауфман, получающий будто бы в год свыше 40 тысяч содержания. Впоследствии мне самому пришлось на театре войны убедиться в том, что наше общественное мнение не без оснований относится с недоверием к деятельности этого симпатичнейшего по идее учреждения; личный состав комплектуется преимущественно из среды знатных недорослей, прогоревших помещиков и титулованных неудачников; все они производят впечатление типичных «пшютов»: ни житейского закала, ни знания людей, жизни у них нет и быть не может, не считая отдельных кабинетов и закулис опереток. Откуда им уметь справиться с большим практическим делом при совершенно чуждой обстановке?..

Вспоминаю сценку из деятельности Красного Креста, которую мне случайно пришлось наблюдать в 1891 году, когда небывалый голод свирепствовал на востоке Европейской России: проезжая через Златоуст, я видел шумный обед в честь флигель-адъютанта полковника гвардии А-ча, командированного из Петербурга «в помощь голодающим»; за многочисленными яствами, среди разливанного моря шампанского, этот гастролер с огромными полномочиями говорил о величии своей миссии, а в это же время за окном здания (буквально), где происходил «этот пир среди чумы», три тысячи убогих крестьянских лошадок и почти столько же несчастных их хозяев буквально умирали с голода в ожидании прихода вагонов с хлебом. Через несколько дней мне пришлось встретиться на Урале с другим таким же деятелем «в помощь голодающим», кн. Д-м, которого известный на Урале и в Сибири винокуренный заводчик А.И. П.-К-л, по поручению пермского губернатора, возил по краю, «чтобы показать ему голод»; нетрудно себе представить, в каком виде все это показывалось, если вспомнить, что все винокуренное дело П.-К.-ла зависело от выгодной покупки хлеба, который теперь нужен был так же и кн. Д-ву для голодающих…

Всей России памятны пресловутые анненковские общественные работы, организованные для голодающих. По отзыву многих, подготовительная деятельность Красного Креста в Иркутске носила на себе отпечаток того же пошиба.

Чита. 28 июня прибыли в Читу. С величайшим интересом, проездом по Забайкалью, осматриваю хорошо знакомые мне места, когда здесь еще и помину не было о железной дороге. По внешнему виду некоторые населенные пункты изменились до неузнаваемости; это в особенности справедливо в отношении конечных пунктов пароходной линии на берегах Байкала.

Для контраста с тем, что я вижу теперь на ст. Мысовой, вспоминаю мой последний приезд на почтовых на эту станцию зимою 1891 года: вместе с женою приехал на станцию около часу ночи, и едва лишь успели оглянуться, как ямщик отпряг лошадей и исчез с ними где-то в непроглядной тьме. Станция оказалась одинокой избой, заброшенной в непроходимой тайге; мерцает слабый огонек из виднеющегося в лесной чаще маленького окошечка, но ниоткуда ни малейших признаков жизни – мрачная зловещая тайга, тишина смерти и густой мрак кругом. Пробираюсь к станции и на крылечке натыкаюсь на тело не то мертвого, не то живого человека, не подающего признаков жизни, на открытом морозе в 30—40 градусов Р[еомюра]. Вхожу в первую комнату; спит сидя, по-видимому, живой человек, уткнувшись лбом в стол, на котором коптит небольшая керосиновая лампа, и при моем усиленном расталкивании издает какие-то мычанья. Взял я со стола лампочку и вошел во вторую комнату – на столе телеграфный аппарат неистово вызывает дежурного, который тут же, как труп, лежит на полу мертвецки пьяный. Разыскал единственный «диван» в комнате «для проезжающих», на котором можно было бы уложить отдохнуть больную жену, но оказалось, что он занят: спит на нем в изодранном рубище какой-то бурят, по-видимому, ямщик, который тоже не обнаруживает никаких признаков жизни, несмотря на усиленное расталкивание.