В штабах и на полях Дальнего Востока. Воспоминания офицера Генерального штаба и командира полка о Русско-японской войне

Да! Бывают несомненно «герои проигранных сражений», как бывают также несомненно чрезвычайно искусно выполненные сложные военные операции, которые, при видимых отрицательных результатах, в действительности скрывают в себе блестящий успех. К таким именно операциям надо отнести отступление нашей армии из Ляояна. Мы так привыкли восторгаться боевыми качествами японцев, – и я отнюдь не намерен умалять их, – что должны были бы выразить великое удивление, как это три сосредоточенных армии, заняв такое чудовищно-выгодное стратегическое положение относительно противника, позволили ему безнаказанно выйти из великой беды. А между тем никто этому не удивляется, точно так и должно было быть.

Говорят, что армия Куроки была сильно утомлена почти девятидневным боем, – что у японцев вышли боевые запасы и т.п. Все это не может служить оправданием при данной обстановке, когда чуть ли не целая неприятельская армия висела над нашей жизненной артерией в расстоянии 3—4 часов марша; и если грандиозная военная операция оказалась не использованной японцами, свелась для них впустую, – если не считать простое занятие Ляояна, который все же ведь не крепость, – то только потому, что со стороны русской армии были своевременно приняты искусные меры, а также и потому, что японские военачальники оказались не на высоте сложной задачи. Повторяем, что чрезмерное утомление войск не может служить оправданием бездеятельности при подобной обстановке, когда возможны чрезвычайные последствия: Наполеон I при одной из таких операций за неимением войск посадил барабанщиков на коней, чтобы преследовать отступающего противника… Маршал Ойяма телеграфировал даже в Токио 23—24 августа, что он теснит русскую армию на север; но тут очень мало или, вернее сказать, вовсе нет правды: при отступательном движении нашей армии из Ляояна в Мукден я шел со своим полком в арьергарде, сменяясь с 12‑м полком, прикрывая движение наших войск, и не понес почти никаких потерь. Ведь огромная армия с многочисленными обозами должна была совершить три перехода при очень невыгодном стратегическом положении; при такой обстановке назначение арьергарда – служить целиком жертвой искупления для всей армии… А нам это обошлось в несколько человек раненых. Значит, «теснили» слабо.

25 августа. Ночь с 24 на 25 я провел в какой-то полуразрушенной фанзе, стоявшей у дороги. Войдя туда ночью, я в темноте завалился спать на куче какого-то мусора; но утром, когда проснулся, глазам моим представилась весьма печальная картина: дом, очевидно, богатый, наполовину занят был большой лавкой, а вторая половина служила жилым помещением весьма зажиточного, по-видимому, купца-китайца, судя по уцелевшей местами богатой резьбе и предметам китайской роскоши. Все это было разрушено, разбито и смешано в какую-то общую кашу. Спал я, оказывается, на куче чумизы (род проса), смешанной с мусором, обрушившимся с полуразобранной крыши.

Вышел на улицу; у дверей этой руины стоит старик-китаец, плачет и причитывает: «ломайло», «ломайло».

Увидев меня, он бросился на колени и начал жаловаться мне по-китайски, из чего я понимал только одно слово «ломайло», которое он повторял поминутно. От души жалко было старика, но я мог его утешить только по-русски, что «здесь и людям ломайло, не только имуществу…»

«Картину отступления, – печальную, мрачную картину, – надо видеть сверху, с горы, что ли. Вся долина перед вами – один сплошной разброд, тут – сломанные, брошенные телеги, там – палые лошади. По всем рвам, под деревьями, где только есть хоть клочок тени, лежат, сидят или стоят солдаты, так же похожие на солдат, как замученный кавалерийский конь на Пегаса…»