В синих квадратах моря

Очнулся ночью. Пахло сыростью. Было тихо, только в речке квакали лягушки. Он лежал на спине в окопе и видел клочок неба. Ярко горели звезды. Степан приподнялся на локтях. Солдат, лежавший рядом, удивился:

— Гляди, вот бес живучий! Может, ведро, а то и два воды из тебя выкачали. А до смерти не напился. Да, знаешь, тут к тебе девка прибегала. Глаза, что твои пятаки…

Степан высунулся из Окопа. Беленькая хата стояла на месте. „Уцелела… Значит, и Ксюша там“, — подумал он.

Подошел ротный.

— Жив, Степа? Ну, порядок, стало быть. Приказ есть — завтра на рассвете сменить позиции.

Уже светало, когда Степан постучал в окно.

— Ксюша, это я, открой.

Дверь открылась, и на пороге Степан спросил:

— Ты одна?

— Маманя ушла к сестре…

Платье на девушке было все в глине — в, погребе во время обстрела пряталась.

Они присели рядышком на скамье. Степан ласково тронул ее косы.

— Прогоним мы фрица, Ксюша. Теперь ему драпать до самого Берлина. И мы вот на рассвете выступаем…

Где-то у речки глухо рванула мина, потом затрещал пулемет.

— Боюсь я, Степа… — Она прижалась к Степану, и он услышал, как бьется ее сердце.

— Дуреха…

— Напишешь мне, Степа? — тихо спросила она.

— Будешь ждать?

— Буду. Думаешь, веры во мне нету?

Он прижал ее к себе.

На рассвете вернулся в окопы.

С тех пор прошло двадцать три года. Степан грустно смотрел на кряжистый дуб. Постарел, а все-таки сила в нем есть.

Вмиг разлетелась по хутору весть о том, что на колхозном собрании будут решать судьбу Гришки Сердюка. В клуб набилось полно народу. До слуха Степана долетали фразы:

— Жаль парня, батька-то его героем был. Сирота…

— А все одно — гнать пьяницу из колхоза надо.

— Кого берут на его место? Наш иль из района прислали?

— Может, еще похуже Гришки…

Степану было неловко, но когда за столом президиума появились агроном и другие члены правления, он успокоился. Ему даже показалось, что Игорь ободряюще подмигнул.

— Товарищи, — начал агроном. — Председатель колхоза задержался, в районе, но собрание откладывать не будем. Насолил нам механик, дело людское страдает…

Игорь напомнил о выходках Сердюка. Утопил механик в стакане водки свою совесть, и на его должность надо поставить дельного человека.

С места поднялась Лукерья, Гришкина тетка.

— Ты что же, агроном, парня губишь? Кто в хуторе не пьет, ну-ка, скажи?

Игорь не растерялся:

— Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:

— Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!

Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“

Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:

— Пить больше не буду. Поверьте, ну? — И сел.

Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:

— А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?

— А кто на его место идет? — спросил кто-то. Агроном указал на Степана. Тот поднялся, и в зале сразу стало тихо.

— Вот его рекомендуем.

На Степана смотрели десятки любопытных глаз, и ему было не по себе. Но вот раздался звонкий голос:

— Семью привез?

— Нет, — сказал Степан, чувствуя, как колотится в груди сердце.

— Не нужны нам кочевники! — выкрикнула Лукерья.

— У нас такие были. Семья в городе, а он тут — только бы субботы дождаться.

— Ты скажи ей, — кивнул Степану дед с водокачки. Степан выпрямился.

— Скажу, — он потер вспотевший лоб — Нет у меня семьи. И не было.

— А чего ты к нам-то? В хуторе небось есть кто? — спросил мужской голос.

Степан ответил тихо, потупив взгляд:

— Места ваши знакомы. Воевал тут…

Расходились поздно вечером. На дворе спала духота, подул ветер, и вот уже забарабанил дождь по крышам хуторских домиков. Промокшего Степана агроном пригласил заночевать у него.

— Поживите пока у нас. А потом жилье подыщем, — сказал Игорь, открыв двери в комнату.

Пока агроном готовил на стол, Степан наблюдал за ним и думал: „Вырос ты, Игорек, орлом стал. А что я твой отец, и знать не знаешь…“

Сели ужинать, Игорь достал из буфета бутылку водки и, словно извиняясь, сказал:

— Припас к Первомаю, и вот до сих пор стоит. Сам я не пью, мать тоже, а гостей у нас давно не было… Вы, Степан Ильич, не верьте Лукерье, что безотцовщина я. Мама, у меня не такая… Батько на фронте погиб.

„Живой я, Игорек, живой!“ — чуть было не крикнул Степан, но сдержался.

Выпили.

— Ешьте, Степан Ильич, на овощи нажимайте. Их у нас сотни гектаров, а вот напоить водой вдосталь не можем. Трубы варить надо.

— Это поправимо, сынок.

После второй Степан закурил, спросил:

— Мать-то где?

— В город уехала. Вот-вот вернется.

Лежа в кровати, Степан напряженно думал: „Вернется Ксюша, и… что тогда?“

Где-то верещал сверчок, словно песню пел.

„В ту ночь тоже пел сверчок…“

Степану вдруг отчетливо вспомнилась та ночь.

— Степа, а если будет ребенок? — Аксинья прижалась к нему. — Вот и замуж я вышла… — И вдруг заплакала. — Боюсь потерять тебя. Вот уйдешь, а что потом будет?