В скорлупе

Выдернутый из самой глубокой фазы сна, он вынужден сесть на край кровати — о чем жалобно сообщает матрас, — и подождать, когда нервные контуры возвратят его к истории его жизни. Я еще слишком молод и должен принимать это устройство на веру. Итак, на чем он остановился? Ах да, пытались убить брата. Наконец он снова Клод.

— Вот тебе раз!

Теперь он, пожалуй, встанет. Шесть часов вечера, замечает он. Освеженный сном, он встает, атлетически сгибает и разгибает руки с треском сухожилий, затем перемещается между спальней и туалетом, насвистывая весело, с богатым вибрато. Я слышал много легкой музыки — это тема из «Исхода». В ложно-романтическом духе, помпезная, на мой свежий слух, а для Клода — искупительная оркестровая поэзия. Он счастлив. Тем временем Труди молча сидит на кровати. У нее накипает. Наконец она унылым голосом рассказывает ему о посетителях, любезных полицейских, о найденном теле, о предварительной версии — самоубийстве. На каждое сообщение, преподносимое как дурная весть, Клод откликается бодрым «Прекрасно». Нагибается со стоном, чтобы завязать шнурки.

Она спрашивает:

— Что ты сделал со шляпой?

Речь об отцовской широкополой шляпе.

— Ты не видела? Отдал ему.

— Что он с ней сделал?

— Держал в руке, когда уходил. Не беспокойся. Ты беспокоишься.

Она вздохнула, задумалась.

— Полицейские вежливо себя вели.

— Утрата и прочее.

— Я им не верю.

— Не дергайся.

— Они еще придут.

— Не. Дергайся.

Эти два слова он произносит с нажимом, со зловещей цезурой. Зловещей или раздраженной.

Сейчас он опять в ванной, причесывается, уже не свистит. Атмосфера меняется.

Труди предупреждает:

— Они хотят с тобой поговорить.

— Конечно. Брат.

— Я сказала им о нас.

Он отзывается не сразу.

— Глуповато.

Она откашливается, пересохло во рту.

— Ничего подобного.

— Пусть бы сами выяснили. А то подумают, ты что-то скрываешь, нарочно забегаешь вперед.

— Я им сказала, что Джон переживал из-за этого. Еще одна причина, чтобы…

— Ну-ну. Неплохо. Может, даже правда. Но. — Он замолкает, не решив еще, что ей следует знать.

Что Джон Кейрнкросс мог бы убить себя из-за любви к ней, если бы она его раньше не убила, — в этой мысли задним числом есть вина и трогательность. Думаю, ей не понравился небрежный и даже пренебрежительный тон Клода. Но это только догадка моя. Как ни близок ты к другому человеку, внутрь к нему не влезешь, даже если ты у него внутри. Думаю, она обижена. Но ничего еще не говорит. Мы оба знаем, что скоро до этого дойдет.

Возникает старый вопрос. Насколько глуп Клод в самом деле? В зеркале ванной он наблюдает за ее размышлениями. Он знает, как прекратить сантименты по поводу Джона Кейрнкросса. Он говорит оттуда:

— Они захотят побеседовать с поэтессой.

Напоминание о ней — бальзам. Каждая клетка в теле Труди соглашается, что смерть мужу — поделом. Она ненавидит Элоди сильнее, чем любит Джона. Элоди будет страдать. С кровотоком ощущение физического довольства охватывает меня, несет, как серфера, на волне прощения и любви. Высокая, крутая, заворачивающаяся волна может донести меня до того, что начну тепло думать о Клоде. Но я сопротивляюсь. Как это унизительно: вторить материнским приливам чувств и все туже быть привязанным к ее преступлению. Но трудно обособиться от нее, когда я в ней нуждаюсь. А при таком взбивании эмоций нужда превращается в любовь, как молоко — в масло.

Нежным задумчивым голосом она говорит:

— Ах да, им надо будет побеседовать с Элоди. — И добавляет: — Клод, знаешь, я люблю тебя.

Но он не воспринимает. Слишком часто это слышал. Говорит:

— Хотел бы подглядеть за ними незаметно, как таракан из-за печки.

Таракан запечный, когда же ты научишься не мучить меня своими речами? Речь — это форма мышления, и он, наверное, так же глуп, как кажется.

Выходя из гулкой ванной с новой темой, он весело бросает:

— Кажется, нашел нам покупателя. Шансов немного. Потом тебе расскажу. Полицейские оставили свои карточки? Хотелось бы знать их фамилии.

Она не помнит, я тоже. Настроение у нее опять меняется. Думаю, она остановила на нем взгляд и произносит только:

— Он умер.

Это, конечно, поразительный факт, почти невероятный, монументальный, как внезапное объявление мировой войны, — премьер обращается к нации, семьи сбились в кучку перед репродукторами, и свет вполнакала по причине, которую власти не хотят раскрыть.

Клод стоит близко к ней, его рука у нее на бедре, притягивает ее к себе. Долгий поцелуй, глубокий, с языками, дышат друг в друга.

— С концами, — шепчет он ей в рот. Его эрекция давит мне на спину. И снова шепотом: — Мы сделали это. Вместе. Мы блестяще все сделали.

— Да, — говорит она между поцелуями. В шорохе одежды мне трудно расслышать. Энтузиазма у нее меньше, чем у Клода.

— Я люблю тебя, Труди.

— И я тебя.

Что-то незаинтересованное в этом «и я». Когда она напирала, он отступал; сейчас — наоборот. Такой у них танец.

— Поцелуй меня.