В скорлупе

Документы на продажу уже оформлены? Она подписала? Не знаю. Иногда я задремываю и не все слышу. Мне все равно. Я неимущий, недвижимостью не интересуюсь. Небоскребы, лачуги, мосты и храмы и все, что между ними. Возьмите себе. Мой интерес — чисто post partum[21], отпечаток копыта на камне, окровавленный агнец, воспаряющий к небу. Только вверх. Водородом без оболочки. Возьми меня с собой, сбрось балласт. Предоставь мне попытку, будущую жизнь, рай на земле, пусть даже ад, тринадцатый этаж. Все приму. Я верю в жизнь после рождения, хотя знаю, что отделить надежду от факта трудно. Что-нибудь, пусть и короче вечности, — годится. Семь десятков лет? Заверните. Беру. Насчет надежды — я слышал о последних бойнях; убийцы движимы мечтой о жизни на том свете. Здесь резня — там блаженство. Молодые люди с юными бородками, красивой кожей и автоматами на бульваре Вольтер смотрели в красивые ошеломленные глаза своих сверстников. Убивала невинных не ненависть, а вера, оголодавший призрак, все еще чтимый даже в самых мирных жилищах. Давным-давно некто объявил беспочвенную веру добродетелью. Сегодня вежливейшие люди говорят, что это так. Я слышал их воскресные утренние передачи с церковных дворов. Самые благовидные фантомы Европы — религия, а когда она дрогнула, безбожные утопии, ощетинившиеся научными доказательствами, — совместно выжигали землю с десятого по двадцатый век. И вот они явились снова, выросшие на Востоке, в поисках своего рая и учат малышей резать глотку своим мишкам. И я тут же, с моей доморощенной верой в жизнь потом. Голоса, которые мне слышатся, они у меня не в голове — или не только в голове. Я верю, что мое время придет. Я тоже добродетелен.

* * *

Утро без событий. Приглушенный обмен колкостями между Труди и Клодом постепенно затих, и на несколько часов они уснули. Потом она вылезает из кровати и принимает душ. Теплое треньканье струек и мелодичное мурлыканье матери вызывают у меня необъяснимую радость и волнение. Ничего не могу с собой поделать, не могу прогнать ощущение счастья. Действуют заемные гормоны? Не имеет значения. Я вижу мир золотым, хотя цвет для меня — всего лишь слово. Я знаю, что в спектре он где-то рядом с желтым — это тоже только слово. Но «золотой» звучит хорошо, я его ощущаю, чувствую его вкус там, где горячая вода плещется у моего затылка. Не помню, когда еще испытывал такое беззаботное наслаждение. Я готов. Я иду, мир подхватит меня, расположится ко мне, потому что не может передо мной устоять. Вино бокалами, а не через плаценту, книги прямо под лампочкой, музыка Баха, прогулки по берегу, поцелуи при луне. Все, что я узнал до сих пор, говорит, что эти удовольствия, недорогие, достижимые, ждут меня. Даже когда шум водопада кончается, и мы выходим на прохладный воздух, и полотенце Труди вытряхивает из меня душу, в голове у меня пение. Ангельские хоры!

Снова жаркий день, снова воздушное белье — мне чудится набивной батист, — вчерашние сандалии, никаких духов, потому что мыло — если это тот кусок, что подарил ей Клод, — само с отдушкой гардении и пачули. Сегодня она не заплетет косы. Два пластиковых приспособления, не сомневаюсь, схватывают и забирают назад волосы над ушами. Пока мы привычно спускаемся по лестнице, настроение у меня падает. Надо же, на столько минут забыть об отце! Входим в чистую кухню. Неестественный порядок здесь — вчерашняя дань матери его памяти. Погребальный обряд. Акустика изменилась, пол больше не липнет к ее сандалиям. Мухи отлетели в другие края. Подходя к кофемашине, она, наверное, думает, как и я, что у Элоди сейчас закончится разговор в полиции. Служители закона утвердятся в своем первом впечатлении либо признают его ошибочным. В сущности, для нас пока что и то и другое верно. Впереди дорожка, кажется, разветвляется. То есть разветвилась уже. В любом случае нам предстоит визит.

Она берет из буфета банку молотого кофе и бумажные фильтры, заливает холодную воду, приносит ложку. Большинство чашек чистые. Она ставит две. Есть что-то трогательное в этой рутинной процедуре, в звуках обиходных предметов при соприкосновении с поверхностями. И в тихом вздохе, который она издает, поворачиваясь или слегка наклоняя наш громоздкий корпус. Мне уже ясно, как много забывается в жизни по ее ходу. Бо́льшая часть. Незамечаемое настоящее сматывается от нас на катушку — тихая чехарда непримечательных мыслей, привычное и незаметное чудо существования. Когда ей будет уже не двадцать восемь лет, когда не будет беременной и красивой или даже лишится свободы, она не вспомнит, как положила ложку, как ложка стукнула по столешнице, какое на ней было платье, ощущение от перепонки сандалий между пальцами, летнее тепло, уличный шум, обрывок птичьей песни за окном. Все уже сейчас исчезло.