В скорлупе

Но сегодня день особенный. Если она забыла настоящее, то потому, что душой уже в будущем, в том, что надвигается. Думает о том, как ей придется лгать и чтобы ее ложь согласовывалась с ложью Клода. Это давит — чувство такое, какое бывало перед экзаменами. Холодок в животе, слабость под коленками, зевота. Надо помнить свои показания. Цена ошибки будет выше и интереснее, чем на рядовой контрольной в школе. Можно успокоить себя, как в детстве: никто от этого не умирал. Но не получится. Я ей сочувствую. Я ее люблю.

Сейчас хочется ее защитить. Не могу отделаться от бесполезной мысли, что самые красивые имеют право жить по другим моральным законам. При таком лице, как у нее, в моем представлении, ей должно оказывать особый почет. Тюрьма для нее была бы чем-то противоестественным. Вопиющим. В этой уютной минуте уже есть ностальгия. Она — драгоценность, жемчужина для хранения в памяти. Труди сейчас моя, здесь, в чистой кухне, под мирным солнцем — пока Клод досыпает утро. Мы должны быть близки, она и я, более близки, чем любовники. Мы должны были бы что-то шептать друг другу.

Может быть, «прощай».

18

Во второй половине дня звонит телефон, и будущее представляется: «Главный инспектор Клэр Аллисон». Ведет наше дело. Голос дружелюбный, без обвинительных ноток. Это может быть плохим знаком.

Мы опять на кухне, у телефона Клод. В другой руке у него первый утренний кофе. Труди стоит рядом, и мы слышим обоих. Дело? В этом слове — угроза. Главный инспектор? Тоже не радует.

Тревогу дяди оцениваю по его усердной приветливости.

— О, конечно. Конечно. Пожалуйста. Просим.

Главный инспектор Аллисон намерена нас посетить. В обычных обстоятельствах обоих пригласили бы для беседы в полицию. Или для дачи показаний, если найдут нужным. Но ввиду поздней стадии беременности у Труди, семейного горя главный инспектор с сержантом прибудут сами в течение часа. Инспектор хочет взглянуть на место последних контактов покойного.

Эта последняя фраза, невинная, на мой слух, и разумная вызывает у Клода припадок гостеприимства.

— Милости просим. Чудесно. Приходите. Поможем всем, чем можем. Понимаем срочность. Вы…

Там повесили трубку. Он поворачивается к нам, наверное, бледный, и разочарованно говорит:

— А-а.

Труди не может удержаться — передразнивает:

— Все… отлично, да?

— Что еще за «дело»? Это не уголовный случай. — Он обращается к воображаемой аудитории, к совету старейшин. К присяжным.

— Отвратительно. — Мать полушепотом, скорее себе. Или, хотелось бы думать, мне. — Отвратительно, отвратительно.

— Казалось бы, дело патологоанатома. — Удрученный Клод отходит от нас, совершает круг по кухне и возвращается, уже в негодовании. Жалуется матери: — Это не полицейское дело.

— Думаешь? — отвечает она. — Так позвони инспектору и объясни ей.

— Эта поэтесса. Я знал, что ей нельзя доверять.

Мы понимаем, что за Элоди каким-то образом ответственна мать, что это упрек.

— Она тебе понравилась.

— Ты сказала, что она будет полезна.

— Она тебе понравилась.

Но этот бесстрастный повтор его не задевает.

— А кому бы не понравилась? И кому важно?

— Мне.

Снова спрашиваю себя, что я выгадаю от их ссоры. Она может их утопить. Тогда Труди будет моя. Я слышал, она говорила, что кормящим матерям в тюрьме живется легче. Но я буду лишен моего врожденного права, которым грезит все человечество, — свободы. С другой стороны, в паре они могут выпутаться. А меня сдать. Без матери, но на свободе. Так что из двух? Я уже раздумывал над этим и всякий раз возвращался к одной и той же святой мысли, единственному принципиальному решению. Я рискну материальными удобствами и попытаю счастья в большом мире. Я слишком долго был взаперти. Я выбираю свободу. Убийцы пусть спасутся. Пока спор из-за Элоди не зашел чересчур далеко, самое время дать матери пинка, отвлечь ее от склоки интересным фактом моего существования. Не раз и не два, а магическим числом из всех лучших старинных историй. Три раза, как Петр отрекся от Христа.

— Ой, ой, ой! — почти распевно.

Клод подставляет ей стул и приносит стакан воды.

— Ты вспотела.

— Да, мне жарко.

Он пробует открыть окна. Их заело много лет назад. Он ищет лед в холодильнике. Формочки пусты после трех недавних порций джина с тоником. Тогда он садится напротив нее и выражает освежающее сочувствие.

— Все обойдется.

— Не обойдется.

Его молчание — знак согласия. Думаю, не пнуть ли четвертый раз, но Труди в опасном настроении. Она может продолжить атаку и вызвать угрожающую реакцию.

Помолчав, он говорит примирительно:

— Давай еще пройдемся последний раз.

— А как насчет адвоката?

— Поздновато уже.

— Скажи им, что без адвоката говорить не будем.

— Нехорошо будет выглядеть — ведь приходят просто побеседовать.

— Отвратительно.

— Надо еще раз все повторить.

Но они мешкают. В оцепенении обдумывают визит главного инспектора Аллисон. «В течение часа» может означать с минуты на минуту. Зная все, почти все, я соучастник преступления; допрос мне явно не угрожает, но страшно. И любопытно: хочется скорее услышать, насколько искусна инспектор. Толковая расколет их в два счета. Труди подведут нервы, а Клода — глупость.