В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Вподготовленной и подпольно выпущенной Элюаром в мае 1943 г. патриотической антологии «Честь поэтов», которая, хоть и передавалась тайком из рук в руки, получила тогда во Франции хождение гораздо более широкое, чем и самые удачливые поэтические книжки в межвоенную пору, все стихи ради осторожности были подписаны псевдонима ми. Иной раз, правда, знатокам ничего не стоило опознать перо Арагона, или Элюара, или кого-нибудь еще из мастеров, давно снискавших успех. Раскрыть другие имена было куда сложнее – многие были если не вовсе безвестны, то и не на столько еще запомнились, чтобы по приметам письма сразу догадаться об авторстве. И уж во всяком случае то был пер вый выход за пределы узкого круга посвященных для ряда сотрудников Элюара по спасению чести певцов поверженной и непокорившейся родины. Год с небольшим спустя, после освобождения Парижа, действительные их имена были с почетом произнесены вслух: Тардье, Френо, Эмманюэль, Понж, Гильвик… Разные по возрасту, они придерживались разных взглядов и по-разному работали со словом. Но имен но им, прошедшим боевое крещение на страницах элюаровской книги, предстояло определять лицо очередного поколе ния французских поэтов – поэтов военного призыва и после военного признания.

Цена равновесия Жан Тардье

В голосе Даниеля Терезена, открывавшего всю подборку в «Чести поэтов» и затем еще раз присутствовавшего в середине оглавления, мало что могло напомнить о Жане Тардье, которому принадлежал этот псевдоним. Подпольный лирик с гневной прямотой и гражданской страстью чеканил строки, складывавшиеся в заповедь-лозунг:

Раз мертвые не могут заговорить,
что могут узнать живые?

Раз мертвые жаловаться не умеют,

на кого и на что станут жаловаться живые?

Раз мертвые больше не могут молчать,

разве могут живые хранить молчанье?

«Мертвые»

[96]

Писавшееся Тардье прежде выглядело совсем иначе и имело совсем другой смысл:

У стиснутых зубов,
Над тайною сомкнутых,
Отбоя нет от слов,
Излюбленных и смутных.

«Стиснутые зубы»

С детства Тардье, сын живописца и музыкантши (он родился в 1903 г.), дышал воздухом культуры утонченно-изящной, обширной и сугубо книжной. Она окутывала и укутывала его, оберегала от столкновений со слишком острыми углами жизни. Но эта же привычная защищенность взращивала и невольное недоверие ко всему, что находится за пре делами столь знакомого тепличного уюта. В ранней лирике Тардье удивление миром всегда настороже, всегда бдительно себя сдерживает: колебания сопутствуют всякому утверждению, высказывание обременено изнутри сомнениями в себе и оттого зачастую выстраивается в цепочки парадоксальных околичностей:

Я слушаю – и не слышу,
смотрю – и не вижу света,
встает над моею крышей
солнце черного цвета.

Я умер, не умирая,

живу, лишенный движенья.
Надежда моя, сгорая,
исчезла в печи мгновенья.

Конец? Пусть так! Но начнется

все снова… Забудешь о многом,
но помни: мир познается
по стертым его дорогам.

Смолоду умелый мастер, Тардье рисует себе жизнь «скрытой рекой» (так назывался первый его сборничек, вышедший в 1933 г.): после вольных разливов в долинах она уходит куда-то в глубь земли, под скалы, скрывается в бездне ущелий, пряча свои загадки. Разрыв между обжитой, одомашненной областью, где все привычно, и своевольной текучестью реки жизни – угрожающе непонятным, коварным ходом вещей – дает себя знать зачастую исподволь, окольно. Но от этого не менее напряженно.

Как много приказов! Исходят они отовсюду.
Солнце? – Ладонью глаза прикрывай!
Дождь? – Голову в плечи втяни!
Любовь на пороге? – Вниманье!
И вдруг мертвецы преграждают дорогу.
…………………………………………………
Непрочность – вот мой покой, который так ненадежен.

«Горожанин»