В соблазнах кровавой эпохи

Странное это дело - нормальная поездка в начале осени 1942 года! Наши войска отступают к Сталинграду и Кавказу, каждый день сдаются города, находившиеся, как до этой войны думали, в глубоком тылу, в Киеве уже год как немцы, а я, получив на заводе командировочное удостоверение, отправляюсь в Свердловск. И хотя командировка вроде бы не липа - в ней прямо говорится, что я командируюсь на учебу, - но все же на ней стоит штамп Министерства авиационной промышленности, и выдана она из уважения к моим "заслугам" - для облегчения моего "путешествия". В общем, никуда не денешься: "по блату". По пропуску, полученному в милиции на основании институтского вызова, ездить было бы трудней. Мелкая привилегия мне не кажется грехом. Тем более все ведь окупитс с лихвой. Впрочем, жизнь настолько уже пронизана блатом и привилегиями, что это иногда кажется естественным. Сейчас я преисполнен одним - я еду. Один, в самостоятельную, взрослую жизнь.

Наш сосед по квартире, начальник отдела сбыта завода, попросил заведующего заводским складом при станции, с которым имел дела по службе, помочь мне. И дал соответствующую записку к нему.

Заведующий этот оказался широкоплечим, крепким, сосредоточенным, не слишком любезным деловым мужиком, никак не героем моего тогдашнего - глупого - романа. Безразлично пробежав глазами записку моего соседа, он велел мне отправляться на вокзал и там ждать. Как объявят о приближении поезда, появится и он.

И я стал ждать. К столь неформальным деловым отношениям я еще не привык и ощущал свое сиротство. Конечно, ждали мен впереди беседы с интересными людьми, газета, интересная жизнь, но до всего этого надо было добраться. А этот завсклада мог и не прийти... Объявили о прибытии через десять минут скорого поезда No 15 Москва - Челябинск (кажется, он и теперь ходит под этим номером), но еще до этого объявления завсклада появился, взял у меня деньги и документы, подошел к еще не открывшейся кассе, вернулся с билетом и повел на посадку.

Что было дальше? Подошел поезд - он стоял тут минуту или две. Завсклада быстро подавил ритуальное сопротивление проводницы, кричавшей, что мест нет, и буквально всунул меня в вагон. Я попал в вагон не просто плацкартный, но купированный, а я ведь и о существовании таких понятия не имел. Простор и роскошь этого вагона меня поразили.

Вагон вопреки первоначальным воплям проводницы явно не был перенаселен. Купе, куда она меня привела, до мен занимал только один человек. Он явно обрадовался юному попутчику, сразу понял, какого я поля ягода, и встретил меня очень радушно. Разговорились. Выяснилось, что он крупный радиоинженер, лауреат Сталинской премии, которую получил за создание (или участие в создании) нового типа портативной фронтовой радиостанции (рации), и сейчас ехал из Москвы на Урал по аналогичным делам. Фамилию свою он назвал, но за давностью лет она позабылась. Что-то вроде Недзвецкий. Таким образом, едва перешагнув порог купированного вагона, я сразу оказался в "высшем обществе" - в таком, в каком до этого еще ни разу не бывал.

Попутчик проявил ко мне интерес. Слово за слово - дошло и до стихов. Стихи я тогда читал охотно и кому угодно. С любопытством выслушал и стихи. А были они по тем временам особыми. По многим соображениям я их сегодня не включаю в свои сборники, но слушание их тогда представляло серьезную опасность. Например, таких:

Да, не забыт и до сих пор он

В проклятьях множества людей.

Метался ночью черный ворон,

Врагов хватая и друзей.

Шли обыски и шли собранья,

Шли сотни вражеских клевет.

Им обеспечено заране

Участье власти и привет.

За слово несогласья сразу

Кричат: "Шпион!" - хватают: "Стой!"

А кто бывает не согласен?

Тот, кто болеет, тот, кто свой,

А вот завмагам дела нету,

Каков в дальнейшем жизни ход.

У них в карманах партбилеты

Как не единственный расход.

Я стал писать о молодежи

Да о себе и о друзьях.

Молчите, знайте: я - надежен.

Что - правды написать нельзя?

Не я ведь виноват в явленьях,

В которых виноваты вы,

Они начало отступленья

От Белостока до Москвы.

.............................

Россия-мать!.. Не в этом дело,

Кому ты мать, кому не мать.

Ты как никто всегда умела

Своих поэтов донимать.

Не надо списка преступлений:

И Пушкина на дровнях гроб,

И вены взрезавший Есенин,

И Маяковский с пулей в лоб.

Пусть это даже очень глупо,

Пусть ничего не изменю,

Но я хочу смотреть без лупы

В глаза сегодняшнему дню,

Что ж, можешь ставить на колени,

Что ж, можешь голову снести!

Но честь и славу поколенья

Поэмой должен я спасти.

Конечно, стихи эти, написанные не позднее весны 1942 года шестнадцатилетним школьником, далеки не только от совершенства или от приобщения к подлинным духовным и жизненным ценностям, но и от по-настоящему трезвой оценки исторических событий, какая сегодня доступна или по общепринятости кажется доступной многим. Стихотворение несет на себе печать этих блужданий. О том, как и в каких трех соснах в те годы блуждал и путалс Живой Дух, я уже писал и еще буду писать. Но так это звучало тогда.