В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

В раннем рассказе «Хрустальное яйцо» (впервые опубликованном в 1897 году) в антикварную лавку вместо предписанного сюжетной формулой магического предмета попадает фантастическое техническое устройство – некое средство прямой трансляции с Марса; этот текст примечателен не только и не столько попыткой рационализации «литературы чудес», сколько тем, что Уэллс тут опробует возможности эскапистской темы, столь значимой для его прозы в дальнейшем, – темы необъяснимой притягательности иного мира, завораживающего именно своей инаковостью, непохожестью на скудную, грубую и недружественную повседневность. Странный марсианский пейзаж здесь так же мучительно недостижим и так же воодушевляет своей «бескрайней» перспективой, как и утопия в романе «Люди как боги».

Но для моих целей важнее другой, более известный рассказ Уэллса – собственно «Волшебная лавка». Уэллс со свойственной ему дискурсивной чувствительностью улавливает в сюжете о волшебной лавке поле напряжения между символами фальсификации, имитации, подделки и семантикой «настоящей магии». Его волшебная лавка – место, в котором «все без обмана» и «за чудеса денег не берут», оно последовательно нарушает ожидания нарратора, оказываясь не аттракционом фокуснической подмены, а пространством, где открывается подлинная суть вещей (и в этом нарушении ожиданий состоит главная подмена и главный фокус). В определенном смысле Уэллс утопизирует волшебную лавку, добавляя в этот сюжет этическое измерение и категорию долженствования – его лавка открыта исключительно для хороших мальчиков и безнадежно закрыта для плохих. На чем же строится такая дидактика, каким критериям необходимо соответствовать, чтобы считаться хорошим? Этот момент мне представляется ключевым: хороший мальчик прежде всего сдержан в выражении своих, даже самых сильных, желаний и во всех эмоциональных движениях «полон заботы о других» (Уэллс, 1964а [1903]: 248), его антипод – избалованный «маленький себялюбец», чье «крошечное личико, болезненно бледное от множества поедаемых лакомств, искривленное от вечных капризов» бессильно заглядывает в лавку снаружи, сквозь заколдованное дверное стекло (Там же: 250).

Если действительно считать «Шагреневую кожу» одной из первых версий интересующей меня сюжетной формулы (а Орландо скорее склоняется к такому мнению), то можно утверждать, что в основе этой формулы – история об опасности желаний. Кусок шагреневой кожи с загадочной надписью на санскрите – магический талисман, полученный протагонистом в лавке древностей, – отвлекает его от идеи демонстративного самоубийства, однако втягивает в необратимый кошмар, в котором страх смерти неотделим от страха жизни. Именно об этом сообщают санскритские письмена: «Желай – и желания твои будут исполнены. Но соразмеряй свои желания со своей жизнью. Она – здесь. При каждом желании я буду убывать, как <и> твои дни» (Бальзак, 2006 [1831]: 41). Кожа, исполняющая желания и становящаяся при этом все меньше, – метафора представлений о жизни как об ограниченном наборе ресурсов, которые можно истратить. Каждое желание и его реализация с этой точки зрения – шаг к исчерпанию жизни, к смерти.

Лавка с чудесами – это, безусловно, место соблазна; вероятнее всего – дьявольского соблазна (кажется, ни одно рассуждение о «Шагреневой коже» не обходится без упоминания «Фауста»); страх быть соблазненным сопровождает, наверное, все вариации этого образа, ощутим он и в «Волшебной лавке» Уэллса.