В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

«Хороший мальчик», который берет нарратора за палец и, ни о чем не прося, безмолвно и почти рефлекторно тянет в сторону волшебной лавки, носит домашнее имя старшего сына Уэллса – Джип (сокращение от Джордж Филипп). Таким образом Уэллс задает достаточно отчетливый сценарий рецепции этой новеллы: совершенно очевидно, что она должна прочитываться как трогательное выражение отцовской любви, которое не обошлось без идеализированного образа детства, – «детское» воображение и «детская» способность мечтать акцентированно противопоставляются здесь «взрослому» скучному прагматизму. И вместе с тем «Волшебная лавка» предлагает и другую (тоже вполне отчетливую) стратегию чтения, просвечивающую через канву нормативной, «правильной» интерпретации, – отцовская любовь тут тесно переплетена с отцовской тревогой, с тем сопротивлением, которое мешает воспринимать волшебную лавку как «благое место» и помечает ее как место соблазна. Кульминацию этой тревоги провоцирует финальный трюк лавочника: он накрывает Джипа большим барабаном и Джип исчезает – в этот момент нарратор пугается так, что перестает испытывать страх, на смену тревоге приходит «зловещее чувство», не оставляющее сомнений в том, от чего нарратор все это время пытался защитить своего мальчика, что именно являлось подлинным объектом сопротивления и страха: конечно, это прежде всего страх утраты, страх навсегда потерять сына, иначе говоря – страх смерти. Для смотрящего сквозь призму этого страха сама смерть соблазняет Джипа услужливым исполнением разнообразных невероятных желаний, завлекает его, чтобы затем отнять. Деньги, которыми нарратор настойчиво и безрезультатно пытается расплатиться за «настоящее волшебство», – своего рода выкуп, попытка установить цену за исполненные желания, что позволило бы перевести их в безопасный, договорной, несерьезный, неподлинный регистр. Подлинное, стихийное, неконтролируемое желание кажется опасным, оно способно разрушить жизнь и приблизить смерть.

«Забота о других» – еще один легитимный, более того, социально одобряемый способ контролировать и вытеснять стихийное желание, а значит – защищаться от смерти. Этот же защитный барьер, но предельно абстрагированный, обобщенный, отчужденный от сколько‐нибудь реальных «других» – в основе уэллсовских (мета)утопий. Персональная смерть наступает «слишком рано», однако достаточно изменить масштаб зрения, переключить внимание с персональных желаний на коллективные, чтобы обрести бессмертие – бессмертие всего человечества. В рамках этой логики утопическая деятельность будет строиться как восполнение некоей исходной недостачи, как борьба с исчерпаемостью человеческой жизни – как непрерывное отвоевывание ресурсов у «матери природы», равнодушно жестокой по отношению к отдельному человеку, но бессильной перед коллективным натиском. Ср. в романе «Люди как боги»: «Эти земляне боятся увидеть, какова на самом деле наша Мать Природа. <…> Она не исполнена грозного величия, она отвратительна. <…> Мы, люди Утопии, уже перестали быть забитыми, голодными детьми Природы – мы теперь ее свободные и взрослые сыновья» (Уэллс, 1964б: 214–215).

Желание, отчужденное, объективированное, универсализированное и перенесенное в область возвышенного, выглядит вдохновляюще; Уэллс выстраивает свою модель утопического, опираясь на притягательные ценности научного познания («Знание – это власть» (Wells, 1982 [1939]: 120), иными словами – контроль) и энтузиастически самозабвенного исследовательского поиска[22]. Именно эта модель сыграет столь заметную роль в практиках советской утопической рецепции в конце 1950-х – начале 1960-х. Но комфортный мир свободолюбивых ученых комфортен прежде всего потому, что базируется на интенции победы над смертью: смерть, как кажется, прячет свое жало, однако будет регулярно являться в кошмарах – гибели всего человечества, конца самой жизни.

* * *