В споре с Толстым. На весах жизни

Отлично! Но разве к «преступному счастью» зовут людей Лядовы, Рафаэли и Пушкины? Нет, они обращаются не к преступным и не к больным, а к здоровым и нормальным элементам общества, составляющим его большинство, и с подлинным великодушием таланта и благородства признают за этим большинством право на простое, здоровое человеческое счастье, во всех его проявлениях. Счастье не всегда дается людям, поэтому истинные гуманисты не хотят ограбить человека, урвав у него право на ту или иную долю счастья в любой, доступной ему форме. Они – снисходительны к людям. Снисходительны на деле, тогда как большинство моралистов, тоже «снисходительное», снисходительно только на словах. Они – на страже «закона Божия». Но истинный служитель закона Божия должен видеть тысячью глаз и чувствовать тысячью сердец. Отчего Христос простил грешницу? С фарисейско-праведни-ческой точки зрения это, может быть, непонятно. Но с истинно-человеческой и человечной точки зрения это было как раз то, что нужно, – акт подлинной любви, подлинной человечности, подлинного всепрощения, который восхищает и никогда не перестанет восхищать человечество.

* * *

Не единственным, а одним из самых глубоких, если не глубочайшим, источником внутреннего счастья и полного удовлетворения души является, как это и утверждает Л. Н. Толстой, христианский закон о любви к Богу и к ближнему, как к самому себе. Если все другие возможности счастья отняты, то это – любовь – всегда остается в распоряжении человека.

Образ престарелого апостола Иоанна Богослова, уже совершенно ослабевшего и только повторявшего беспрестанно «братья, любите друг друга», останется навсегда, как это опять-таки утверждал и Лев Николаевич, одним из самых высоких, мощных и поэтических образов мировой истории.

* * *

Конечно, из закона о любви к ближнему никак нельзя вывести ни аскетизма, ни осуждения мира, ни отрицания его.

Бог, или неведомая, высшая воля, послал нас в этот мир и послал с тем, чтобы мы любили друг друга. Любовь должна быть цементом человеческого общежития, только тогда общежитие крепко и радостно и взаимно благодетельно, а люди, дети Божии, счастливы. Но это вовсе не значит и не должно значить, что зачеркивается все остальное содержание человеческой жизни, как духовной, так и материальной, и что многосторонне одаренное, глубокое и полное творческой инициативы человеческое существо должно обратиться лишь в аппарат какой-то отвлеченной и беспредметной «любви». И нравственность, и любовь духовная – это, скорее, метод, но содержание жизни не в них или далеко не только в них.

* * *

Счастье может быть и в труде, в творчестве. И крестьянин, развивающий свое хозяйство, и рабочий, вводящий усовершенствования в производство, счастливы. И уж несомненно счастливы ученый, приходящий к важному открытию в своей области, поэт, которому удалось стихотворение, композитор, в душе которого благодатным откровением прозвучала новая, глубокая и выразительная, мелодия, и философ, по-новому осветивший мыслью какой-нибудь уголок сознания. Счастливы и революционер, и реформатор, видящие свои мысли осуществленными.

Труд, творчество… не лучший ли это вид и род счастья?

* * *

Если бы лично меня спросили: в чем, по вашему мнению, главное счастье человека? – я бы ответил: в том, чтобы найти себя и всю жизнь служить и работать тому делу, в которое веришь.

* * *

«Единственное счастье, о котором мужественный человек когда-либо заботился, было счастье, заключающееся в должном выполнении его работы. Не о том, что они не могут есть, а о том, что они не могут работать, вот в чем сущность жалоб всех мудрых людей. Да, единственное несчастье человека, действительно, состоит в том, что он не может работать, не в силах выполнить своего назначения. Смотрите: незаметно пройдет день, промелькнет наша жизнь, и наступит ночь, когда ни один человек уже не сможет работать. Когда настанет эта ночь, наше счастье и несчастье исчезнут, и не останется никаких следов от того, были ли мы счастливы как самые жирные свиньи в стаде Эпикура, или несчастны, как Иов на обломках своего благополучия, как поэтичный Байрон с его гауэрами и великими страданиями в сердце. Но наша работа не исчезнет, не уничтожится. Короткий, шумный день с крикливыми призраками в их бумажных коронах из сусального золота проходит, и наступает, наконец, божественная, вечная ночь с ее тишиной, правдивостью и диадемами из звезд. Что ты сделал и как? Твое счастье и несчастье были только должным возмездием, от которого не осталось и следа, но покажи нам твои дела, твою работу, чтобы мы все могли их видеть» (Томас Карлейль. «Этика жизни»).

* * *