В споре с Толстым. На весах жизни

Революция не только разбудила к новой жизни русский народ, но пробудила и привлекла к культурным задачам и все другие, ранее угнетавшиеся народы на территории СССР. Так узнали мы поэтов и писателей грузинских и армянских, казахских и узбекских и многих других, не говоря уже о старых не русских писателях формата Тараса Шевченко, которых даже царское правительство, несмотря на все свое старание, не могло удушить и замолчать: так они были значительны. И теперь СССР поет и творит одинаково бодрыми голосами, на языках нескольких десятков, ранее безмолвных, народов. Какой веселый, ценный хор!

Идейно советская литература также идет в традициях классической русской литературы. Дело освобождения народов совершилось, и новая русская литература, потеряв окончательно характер «стона», ищет положительных типов, отражает творческий характер эпохи. Но, как и старая, классическая русская литература, она служит не забаве, а важнейшим личным, общественным и государственным проблемам, занимающим народы СССР.

* * *

У Тургенева где-то, – не могу сейчас вспомнить, где, – есть замечание о том, что слово иногда бессильно передать то, что чувствует человек. «Разве что музыка могла бы это сделать»¹⁰³, – добавляет он. Помню, как это в юности поразило меня. А я как раз тогда собирался служить слову, но много занимался и музыкой. «Так это или не так?» – думал я – и не мог решить этого вопроса: был слишком молод. Теперь же, накопив достаточный опыт, могу только присоединиться к мнению знаменитого нашего писателя. Да, музыка – еще более тонкий и выразительный передатчик внутренней жизни, чем само слово!.. С тем большим вниманием и благоговением должны мы к ней относиться.

* * *

Трудно рассуждать и теоретизировать о музыке: на каждом шагу подстерегает опасность – уклониться в мистицизм, в туманные и неопределенные общие места ложного глубокомыслия. И это потому, что о музыке нельзя говорить равнодушно и что нет такой мерки, которой можно было бы воспользоваться для определения ее сущности и значения. Это – такая огромная сила (недаром Толстой почувствовал ее в Крейцеровой сонате Бетховена), так властно и безраздельно человеком завладевающая и притом настолько непонятная и необъяснимая для обыденного разума, что человек, желающий сказать что-нибудь о музыке, невольно ставит себя перед дилеммой: либо опошлить, либо затемнить тему, но всегда остаться непонятым. Иными словами: музыка есть музыка, и слово до конца разъяснить ее не может. Оттого, должно быть, она и возникла, что слова человеку показалось мало…

Можно говорить только о впечатлении, производимом тем или иным музыкальным произведением, причем не исключено, что впечатление это у разных людей будет разное, смотря по тому, совпадает или не совпадает то или иное музыкальное произведение с их душевным строем и его особенностями. Может, конечно, быть разной также и степень музыкального развития, степень подготовленности к восприятию музыки (это дается образованием и упражнением), но, так или иначе, в любом глубоком музыкальном произведении остается еще «что-то», что мы воспринимаем, не будучи в состоянии объяснить это словами.

Впечатление – иначе говоря, характер и степень крепости тех духовных уз, который налагает музыка, – вот все, что мы получаем от музыки и что кладет печать на нашу душу, определяя силу и прочность ее подчинения прослушанному музыкальному произведению, ее добровольного и сладкого духовного рабства обаянию, голосу этого произведения.

Повторяю, чтобы не впасть в общие места, лучше, быть может, говорить о музыке конкретно, отправляясь от непосредственного впечатления, производимого тем или иным артистом, тем или иным музыкальным произведением. Обо всех не расскажешь, но приходят на память впечатления самые дорогие, основные…

* * *

Помню, когда я молодым студентом прослушал в первый раз 9-ю симфонию Бетховена в Москве, в Солодовниковском театре¹⁰⁴ (дирижировал Кусевицкий), – я выскочил, в экстазе, с высокой, полутемной галерки из здания театра и помчался, глядя перед собой восторженными глазами, вперед… Только вперед, не замечая, куда и зачем я иду. Хотелось подставлять воздуху и ветру свое лицо, хотелось раствориться и слиться со всем миром: так сильно было сознание своего единства с ним, своей духовности и неуничтожимости. Так огромно было впечатление от прослушания грандиознейшего из музыкальных произведений!..

Seid umschlungen, Millionen!
Diesen Kuβ der ganzen Welt!
Brüder, über’m Sternenzelt
Muss ein lieber Vater wohnen…¹⁰⁵