В споре с Толстым. На весах жизни

Об искусстве постоянно говорят как о чем-то внешнем, о чем-то таком, что человек может сделать так и может сделать иначе. Существует поэтому множество мнений, теорий и систем, посвященных решению вопроса о том, как надо делать искусство. Можно говорить и о теории Толстого. Однако не всегда принимается во внимание, что, делая искусство, человек рассказывает себя, а для того, чтобы этот рассказ был интересен, необходимо быть самому интересным и содержательным, необходимо думать, образовываться, страдать, наблюдать. «Для великих достижений в искусстве одного таланта недостаточно, – говорил Генрих Ибсен. – Необходимо еще другое и большее, чем талант: страсти, страдания, наполняющие жизнь и сообщающие ей смысл. Без этого не может быть творчества, разве только – сочинительство».

Да, искусство дорого только тогда, когда за ним стоит человек, когда за ним стоит индивидуальность.

* * *

«Предписывать» в искусстве, конечно, невозможно. Но… Есть одно «но».

Однако, сначала – об этом «предписывании». Гёте о нем говорил:

– Нет ничего глупее, как сказать поэту: ты должен был бы сделать то-то и то-то, так-то и так-то! Я говорю это как старый знаток.

Еще бы! – добавим мы от себя.

Но… вот тут-то и следует наше «но», содержание которого, впрочем, должен осветить для нас тот же великий «знаток», т. е. Гёте:

– Я всегда заботился, – говорит он, – о том, чтобы сделать себя более проницательным и совершенным, повысить содержание своей собственной личности и затем высказывать всегда лишь то, что я познал как добро и истину.

Так вот чего можем мы, во всяком случае, желать от поэта: чтобы он был не пустой погремушкой, а полноценной и просвещенной личностью. Надо ли говорить, что тогда, само собой, изменится соответствующим образом и содержание его искусства?

* * *

Призыв к признанию свободы поэтического творчества отнюдь не обозначает проповеди творчества безыдейного. «Быть поэтом теперь – значит мыслить поэтическими образами, а не щебетать по-птичьи мелодическими звуками»⁹⁷, – говорил еще Белинский. Против этого изречения можно возразить только одно: здесь не нужно словечко «теперь». Не только в годы Белинского в России, но всегда и везде истинная поэзия является «мышлением поэтическими образами». Слово «мышление» можно при этом и не понимать слишком узко: чувства и эмоции, запечатленные в образах, являются тоже законным содержанием поэзии. Фетовское «Шепот, робкое дыханье» – конечно, поэзия. Душа человека стоит за ним. Это – вовсе не только «искусство для искусства». Но содержание мысли, содержание чувства должны, конечно, принадлежать только автору, определяться только им. Искренность является поэтому краеугольным камнем поэтического произведения, как это признает, без сомнения, и Л. Н. Толстой.

Л. Н. Толстой не любил поэзии. Только «по воспоминаниям молодости», как он сам говорил, трогали его некоторые, и то лишь самые совершенные, стихотворения Пушкина, Тютчева и Фета. Вообще же, складывание строчек одинакового размера, подыскивание рифм и всю технику стихосложения, рождающую гармонию и музыкальность стиха, Толстой считал ненужным осложнением и даже препятствием для выражения владеющих человеком мыслей и настроений.

В 1910 году в Ясной Поляне придумана была даже такая отписка, отпечатанная посредством шапирографа на открытках и рассылавшаяся в ответ на присылку стихов всем поэтам и кандидатам в поэты: «Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще, он не советует вам заниматься этим делом».

Страшновато было рассылать такую отписку всем, всем без исключения стихотворцам: а вдруг среди них окажется действительный талант?

Но воля Толстого была категорична, и открытки рассылались.

Лев Николаевич, наверное, спас поля русской литературы от множества плевел незрелого стихотворчества, а за возможные ошибки принимал тяжелую ответственность на себя.

Заслуживает ли поэзия такого страха или, еще лучше сказать, такого страхования против нее?

Думается, что нет.

* * *