В споре с Толстым. На весах жизни

Дальше прочел я и критику Толстого на эту драму и… соображениями его не убедился. Все они «ломятся в открытые двери», потому что, конечно, мы должны сделать поправку на эпоху, когда писал Шекспир, когда создавался «Король Лир». Отсюда – ряд технических погрешностей (анахронизмы, каламбуры не вовремя, обилие «мертвых», которых «вытаскивают за ноги» со сцены и т. д.). Поправку на эпоху мы должны сделать и когда оцениваем шекспировские произведения по существу. Толстой отнесся к Шекспиру с точки зрения художника-реалиста, а это неверно. Театр шекспировский был почти что балаганным театром. Он служил, прежде всего, увеселению и развлечению публики. Никто из присутствующих на первых представлениях не верил в реальность короля Лира. Все относились к пьесе как к игре, как к сказке (чуть, было, не сказал: как к детской игре-сказке, что также было бы недалеко от истины). И так к пьесе относился, прежде всего, и сам автор. Он знал, что развлекает публику. Творя, отдавался безудержной, неограниченной фантазии: лишь бы занять, заинтересовать. Считаясь с мнением знатных и сильных, многое выражал только обиняком: намеками, шутками да прибаутками, иногда нескромными. Это оскорбляет Толстого в XIX веке, но зато это, может быть, спасало голову и достояние драматурга в XVI веке!

Но при всем этом, до известной степени условном и искусственном (и тоже не нравящемся Льву Николаевичу) характере пьесы, она полна такой силы воображения, такой психологической глубины, такого стихийно-богатого словотворчества и, главное, такой высокой человечности, такого подлинного гуманизма, что нам поистине остается только преклониться перед величием шекспировского духа.

Мы прощаем автору все, чем он сам – в спешке и из угождения сильным – испортил свою пьесу, все ее случайные и технические недостатки и с волнением следим за необыкновенным развитием душевной драмы старика-короля-сумасброда. Яркие образы Корделии, Гонерилы, Кента, Эгмонта дополняют наше впечатление. «Король Лир» потрясает нас, и согласиться со Львом Николаевичем насчет ничтожества и бессодержательности этой пьесы мы никак не можем.

* * *

Кстати, некоторые из отдельных замечаний Толстого тоже очень спорны. Ему кажется, например, что 80-летний Лир не мог выйти с трупом Корделии на руках. Почему?! А волнение? а бешенство? а безумное горе? Разве каждый из нас не знает, что в исключительном душевном состоянии и самый слабый физически человек может на минуту превратиться в титана?..

То, что мы говорили о «Короле Лире», относится и к Шекспиру в целом. Какими бы недостатками ни страдало его творчество, недостатки эти вполне объясняются культурной отсталостью и невысоким моральным уровнем эпохи, или случайностью, между тем как гениальный размах, исключительная глубина и высокая идейная человечность его творчества сияют немеркнущим светом и в наши дни.

Наконец, и возражения его против объективизма шекспировского искусства не могут опорочить Шекспира: во-первых, есть много искренних и убежденных сторонников такого искусства, которые как раз и указывают на стихийную связь Шекспира с жизнью, а, во-вторых, высокое моральное поучение можно вывести, на поверку, почти из всех пьес Шекспира: «Короля Лира», «Гамлета», «Макбета», «Ричарда III», «Кориолана» и др.

Шекспир не удовлетворяет Л. Н. Толстого как драматург, но это не мешает ему все же оставаться Шекспиром.

Кстати, о театре.

Известный когда-то провинциальный актер Чарский в роли короля Лира, Шаляпин в роли мельника в «Русалке» Даргомыжского, итальянский трагик

Джованни Грассо в итальянской пьесе из народного быта, автора и название которой забыл, И. М. Москвин в роли царя Федора Иоанновича в Художественном театре и Михаил Чехов в роли Хлестакова в том же театре – вот величайшие театральные впечатления за всю мою жизнь. Во всех этих случаях искусство уже переставало быть искусством; таинственным, магическим путем оно переходило в самое жизнь, актер на сцене исчезал и полностью превращался в изображаемое им лицо.

Эта способность, – не только актера, но и автора, и режиссера, и художника, – творить жизнь на сцене – является показателем вневременной, объективной ценности человеческого духа, его не умещающегося в пределах одной жизни значения. Театр съедает актера как человека, но там, где засеяно зерно искусства, и всходы – богатые, незаменимые: тысячи людей проживут с мельником Шаляпина и Федором Иоанновичем Москвина или с королем Лиром Чарского их жизнь, станут оттого богаче и опытнее душою.

В. Розанов говорил, что у актера нет собственного духовного содержания, собственного «я», потому что он все время только изображает других. Бог, по его словам, создавая мир, забыл сотворить актера и, спохватившись, лишь ткнул пальцем в хаос: образовалась дырка. Эта-то дырка, это-то пустое место и есть душа актера. Не имея своего содержания, актер все время старается наполнить эту дырку чужим содержанием… В конце концов, можно сказать, что самого его просто нет.