В споре с Толстым. На весах жизни

Помню, когда я, горячий последователь Толстого, прочел в 1910 году, в стенах Московского университета, свой реферат против университета, Лев Николаевич одобрил этот мой шаг и приветствовал меня, по возвращении в Ясную Поляну, особенно сердечно, как «победителя», а журналист А. Столыпин (брат премьер-министра) писал обо мне в своих «Заметках» в газете «Новое время»:

«Не понимаю студента Б.! Какого ему еще рожна нужно?! Россия и без того тонет в темноте и невежестве, а он открывает поход против высшего образования, так мало у нас распространенного!..»

Конечно, А. Столыпин представлялся мне тогда жертвой «ложного знания», человеком, для которого закрыто познание «истины», но теперь я готов пожалеть, что не услышал вовремя его предостерегающего голоса.

Впрочем, мое положение особое. Я не переставал заниматься наукой и покинув стены университета. Общим правилом мой пример не мог бы стать.

Замечательно отношение КПСС к науке. Свалив весь буржуазный строй, коммунисты пестуют школы и университеты как любимые детища: не надышатся на них и ничего для них не жалеют. Они поняли огромную силу образования, силу науки. Сделали обязательным обучение. Выдвигают ученых, наряду с рабочими, в первое сословие. А ведь это – народная власть. Народ знает, где его выгода, где его жизнь. Образованию придан практический характер. Все чисто утилитарные цели, поставленные знанию техническому, выполняются. Но не забываются и задачи теоретические, прогрессируют и астрономия, и зоология, и ботаника, и археология, и языкознание, и все другие отрасли науки, занимающие ум человеческий. Чего же ради придерживаются правители Советского Союза такой широкой точки зрения на задачи знания, на организацию школы? Думаю, прежде всего потому, что они признают, что знание – едино, что систему его надо развивать равномерно, что все части этой системы связаны, а, во-вторых, также и потому, что науку, знание они – рассчитавшись со всякой метафизикой, церковной и философской – считают главным, больше того – единственным источником просвещения, а стало быть и прогресса.

Так или иначе, наука реабилитирована. Может быть, Руссо, Толстой и духоборец Веригин не отказались бы сегодня от своих возражений против нее, во имя жизни простой, трудовой, несложной, патриархальной, но… нынешний век менее патриархален, чем какой бы то ни было другой. Это – век борьбы, борьбы классов: буржуазии и верящего в свою победу пролетариата. Борющиеся столкнулись резко, не на жизнь, а на смерть. Остановить эту борьбу невозможно. В патриархальную идиллию ручейков, кустиков и цветочков какого-нибудь Кларана или Ясной Поляны борющихся не заманишь. На кону – средства производства, капитал, власть, кусок хлеба, жизнь. Борьба должна быть закончена. Вопрос должен быть решен. Государственная, промышленная и культурная жизнь – чрезвычайно сложна. Колесо истории, над которым, бывало, иронизировал и Толстой, и «толстовцы», работает без остановки и… без ошибки. Поздно поэтому призывать людей вернуться к единоличному земледелию и к «просвещенному невежеству». Наука играла, играет и будет играть свою огромную роль в жизни человечества.

* * *

Сколько было споров об объективной реальности человеческого знания! Сколько существует различных гносеологических теорий! Л. Н. Толстой разделял, в этом отношении, мысли Канта и Шопенгауэра. Однако разрешать этот вопрос следовало не в метафизической, а в практической плоскости. Знание безусловно реально для меня и сегодня, т. е. реально в повседневных, посюсторонних условиях и для живущего в открытой нам, повседневной жизни человека. А что находится за этим знанием в метафизической сущности вещей, мы знать не можем, а, главное, знать это нам совершенно не нужно. Не стоит, следовательно, ломать голову над тем, береза ли та береза, которую мы видим, или только «феномен» какого-то «ноумена». Ведь и мы сами-то, с точки зрения идеалистического воззрения на мир, только «феномены», – к чему же нам пытаться пробить это стекло, отделяющее «феномены» от «ноуменов»?

К чему опорочивать сомнением в ее «подлинности» ту, единственно данную нам действительность, в которой мы себя находим?

Другого опыта, как посюстороннего, у нас быть не может, значит, не может быть и иной, как посюсторонняя, науки.

* * *