В споре с Толстым. На весах жизни

Поэзия, конечно, не стихоплетство, но и без «стихоплетства» поэзии трудно обойтись. Почему? Она – немного косноязычна (пример – Пастернак), не удовлетворяется языком ясным и простым (Пушкин – один на много веков). Она, в сущности, иррациональна. Поэтому поэт не говорит, а поет: не смыслом, так ритмом, мелодией он удовлетворит, покорит слушателей. Требовать же ясности от поэзии – это все равно, что требовать рационализма, который является, по существу, антиподом поэтического. «Простое», «умное», исполненное рационалистического духа стихотворение – всегда плоско. Иное «туманное» – перл поэзии. Валерий Брюсов, при личной встрече, не хотел подать мне руки… за то, что мой учитель, покойный уже тогда Лев Толстой, в своей книге «Что такое искусство» надсмеялся над одним стихотворением Малларме как над бессмыслицей. Но «туман» в стихах и не улавливаемый сразу рассудком «ясный смысл» – вовсе не такая беда. Недаром тот же великий Пушкин обронил свое: «Поэзия, прости Бог, должна быть глуповата». Недаром, задолго, задолго до всяких Пушкиных, Малларме и Брюсовых, и великий, старый Сократ рассказывал:

«…Ходил я к поэтам… и спрашивал у них, что именно они хотели сказать… Чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям»⁹⁸.

* * *

Пушкин… Если вначале возможны были споры о нем, то как возможны они после того определения, которое дал месту Пушкина в литературе Н. Г. Чернышевский: «Он первый возвел у нас литературу в достоинство национального дела»?⁹⁹ Это глубоко верно и одного этого достаточно, чтобы Пушкина любили, чтобы о Пушкине не забывали. Но мы любим Пушкина и не забываем его не только вследствие его исключительного значения в истории литературы, – нет, мы любим его как вечно живое начало солнечности, начало здорового и бодрого оптимизма, начало радости жизни, начало деятельного и бодрого ума, начало правдивой, острой и передовой мысли, соединенной с высокой культурой и с высоко-поэтическим восприятием действительности. Достоинствами ясного, чистого и предельно-прекрасного пушкинского русского языка восхищается и старый, и малый. Покоряет нас в Пушкине и его глубокая, преданная любовь к Родине, его вера в Россию. Что он соединял с этой верой и чистейший, великодушнейший космополитизм, доказывать не приходится.

Много у Пушкина было врагов, иногда бесталанных, а иной раз достаточно одаренных, но… пало все, что они насказали, натворили и нагородили против Пушкина. Даже Л. Толстой, этот неугомонный потрясатель основ старой цивилизации, не отважился поднять руку на Пушкина-писателя, считая его своим учителем и до конца восхищаясь лучшими его творениями, в частности – прозой. И революция всенародная признала авторитет Пушкина как национального русского поэта. Пушкин живет. Кого пронзила пуля пустоголового Дантеса? Воздух!

«Убить» Пушкина! Нет, смазливенькому французику это не удалось.

Пушкин живет. Это ощущает каждый из нас, «встречаясь» и «общаясь» с Пушкиным, как ощутил я в Тульской тюрьме в 1915 году за перечитыванием полного собрания его сочинений и писем.

Толстой, желая поднять мою душу, надломил ее. Пушкин никого не мог надломить. Его поэзия, его восприятие жизни – сама гармония, сама человечность. Он и надломленную душу может выправить и успокоить.

Только представить себе – Россию без Пушкина! Россию, не получившую 37 лет жизни этого благороднейшего из ее сыновей! Это поистине было бы нечто очень печальное: шла бы тогда русская жизнь, по Толстовскому выражению, «без изюминки». А Пушкин, как изюминка, подслащает и веселит жизнь великого народа.

И все в нем было цельно, умно, хорошо. Лев Николаевич нашел, что «Борис Годунов» был ненужным подражанием Шекспиру¹⁰⁰. А «Борисом», да еще оснащенным музыкой Мусоргского, живут не только русская, но и иностранная культуры.

Ханжам не нравится «атеизм» Пушкина, без сомнения бывший одной из форм его отрицания церковной казенщины и мертвечины николаевской эпохи. Но Пушкину отнюдь не чужда и религиозная настроенность, и притом в высшем, не церковном значении. Без нее не были бы созданы ни «Пророк», ни изумительное «В часы забав иль праздной скуки», ни столь трогавшее Толстого «Воспоминание».

Живой человечности учимся мы у Пушкина – человечности без тени сентиментальности и без необходимости насильственного подавления в себе естественных человеческих чувств и стремлений. Учимся доверию к жизни, счастливы, с помощью пушкинской поэзии, нащупать дорогу развития всех человеческих способностей и уменью и жить, и умирать, благословляя Провидение. От крайностей толстовского заушения и неприятия жизни надо вернуться к светлому, жизнеутверждающему гению Пушкина.

Пушкин живет. Мы это чувствуем – стоит только произнести великое имя.

* * *