В споре с Толстым. На весах жизни

«Толстовцы», не исключая и Черткова, восхищались коллективными действиями у духоборцев (сожжение оружия, массовые демонстрации, общее переселение в Канаду и пр.), но… по их мнению, то, что позволялось духоборцам, наивным, необразованным крестьянам, не возвысившимся до высоты и последовательности «толстовского» учения, отнюдь не приличествовало единомышленникам Л. Н. Толстого. К духоборцам относились как к разновидности русского сектантства и потому принимали у них без возражений все, но от своих позиций отказываться все же не хотели. Духоборцы – «дети природы», а «толстовцы» – люди разумения, идущие за великим Толстым.

Таким образом, если исключить нечаянное идейное влияние «толстовства» на одиночек, – влияние понятное, если принять во внимание огромный талант и искренность Толстого-проповедника, – то мы должны признать, что оно не могло внести ничего существенного в дело борьбы за улучшение условий народной жизни и скорее, как это и утверждали с.-д. и коммунисты, играло отрицательную роль, отвлекая далеко не худшую часть молодежи от участия в политической жизни и в активной борьбе за освобождение трудящихся.

* * *

Л. Л. Толстой пишет в своих воспоминаниях, что посетивший Ясную Поляну профессор Т. Г. Масарик, будущий президент Чехословацкой республики, ходил с Л. Н. Толстым на деревню к крестьянам. «Войдя в одну из изб, он был изумлен нищетой русского народа и заплакал». Лев Львович добавляет, что его отец, он сам и другие члены семьи «были поражены крайней чувствительностью чешского профессора»¹²².

«Крайняя чувствительность!» Но ведь перед Масариком была, действительно, нищета, голая нищета, в полном смысле, – такая нищета, которой не было на его родине и о которой он, гуманный человек, даже представления не имел. Почему же его естественная для развитого и передового человека чувствительность была сочтена крайней? Выходит, что надо было так же «спокойно», как Лев Львович, смотреть на эту отчаянную нищету кормильца страны, крестьянина?

Помню, как и я, впервые прибыв в 1906 г. из более или менее благополучной Сибири в европейскую Россию, тоже был поражен открывшейся передо мною ужасающей бедностью и прямо-таки нищетой «расейского» (как у нас в Сибири говорили) крестьянства. Но еще более поразило меня увидеть ту же нищету в Ясной Поляне, в деревне, где жил Толстой, деревне сыспокон века принадлежавшей ему и его предкам, деревне, откуда распространялись его христианские и христианско-анархические взгляды.

Ведь Толстой страдал душевно не менее Масарика, наблюдая вековечную нищету деревни, – отчего же за 80 лет своей жизни он не смог добиться существенного улучшения положения крестьян Ясной Поляны?

Этот вопрос неотвязно стоял в моем сознании и на него я никогда не мог получить ответа. И если Масарик «заплакал», то не оттого ли отчасти, что и перед ним встал со всей своей безответностью этот вопрос? Вотчина великого Толстого, – и – в таком жалком, таком беспомощном состоянии!.. Это должно было казаться и, действительно, казалось кошмарным.

Виноват тут был, конечно, не столько Толстой лично, сколько его мировоззрение, не требовавшее «действий». В самом деле, обычные рассуждения Льва Николаевича о том, что «почему помогать Ясной Поляне, когда и в других деревнях то же самое», были безнадежно теоретичны и не могли служить оправданием его пассивности. Разве ближний не вправе был рассчитывать на помощь?

Пассивность – вот то слово, которое объясняет все. Убита вера в действие, уважение к воле и пестуется доверие к учению о том, что «все само собой образуется», что «ничего не надо предпринимать», что менять надо не последствия наших поступков, а само наше сознание, что перемена внутренняя должна предшествовать перемене внешней, что «лучше ничего не делать, чем делать ничего», что «неделание» – мудрое правило и т. д., и т. д., и т. д. И вот десятки лет проповедовал Толстой эти и подобные им теории, а сотни мужиков, баб и детей жили и жили у него под боком, все той же полузвериной, полунищенской, жалкой, несчастной, наполненной непосильным трудом, полуголодной и примитивной жизнью.

В конце концов Лев Николаевич, – сам или под влиянием Черткова, – на 82-м году жизни отступил от своей теории «неделания» и, хоть лично не «сделал», но завещал дочери и другу найти средства для выкупа яснополянской земли у его жены и сыновей и передать ее безвозмездно крестьянам, что и было выполнено после его смерти.

Выходит, что «делание»-то все-таки было нужно. А если бы Лев Николаевич не «спохватился», уходя из жизни (как не «спохватились» и не умели «спохватиться» тысячи других помещиков), то помочь тут могло бы только «внешнее вмешательство» – революция. Она и пришла. И сказала свое слово. Но покойный Толстой уже не слыхал его.

* * *