В среду пошел снег

человеческую фигуру, но это был не человек, Андрей. Он был огромный,

метров пять ростом, если не больше, и он… просто стоял посреди толпы.

Лицо… такое, как на портретах хана Батыя. Плоское, землистое. Раскосые

глаза. Черные.

И он… оно не двигалось. Возвышалось над людьми, поворачивало голову туда-

сюда… Потом я увидела других. Они… стояли среди людей как пастухи и…

ждали. Чего они ждали?!

Мы снова бежим. Я точно помню, нам нужно было выбраться из города,

потому что мы понимали, что после того как…все это кончится, людей не

останется. Будет хаос. И боль.

И вот мы бежим… Забегаем ко мне домой, но это не наша с тобой квартира, а

другая… Впрочем, и город, город тоже, кажется, другой. Мы забегаем ко мне

домой, набираем еды, вещей первой необходимости, но все смазано, как это

часто бывает. Все смазано и так… схематично.

А потом, когда мы выходим из дома…

Самое страшное.

Я вижу старика. Он стоит возле двери так, будто он точно знает, что дверь

откроется и кто-то выйдет. Нет, неправильно. Он ждет меня и знает, что выйду

именно я. И когда я выхожу, он хватает меня за руку, смотрит мне прямо в

глаза и шепчет на ухо так, как я тебе сейчас шепчу.

Вот, что он говорит:

- Вы понимаете. Мы не виноваты. Мы ни в чем не виноваты. Просто это

неотвратимо.

Это неизбежность.

Поворачивается и уходит. И я вижу, как город вокруг нас начинает разлагаться.

Здания текут, оплывают, как огарки свечей. Вспучиваются и опадают и… из

них течет…

Смерть.

Она замолкает. В тишине рассветного мрака гулко бьется под его рукой ее

сердце. Последний танец.

Накатывает и отпускает. Во тьме наступающей вечной ночи, в бесконечности

звучит только одно слово:

НЕИЗБЕЖНОСТЬ.

Он крепко прижимает к себе жену и чувствует, как его руки проваливаются

сквозь ее спину, увязая на секунду в плоти, и вот уже он судорожно обнимает

ускользающий пепел.

Мертвый гнилой свет за окном вливается в комнату сквозь стекло.

И за секунду до последней он чувствует.

Облегчение.

Тихие стоны упавших деревьев,

Гулкие тяжбы заброшенных улиц,

Сиплые крики ветшающих зданий,

Плач неутешный остова трамвая,

Слезы, что с неба сквозь толщу металла,

Кровь под землею сквозь вязкую почву,

Желтые капли застывшего неба,

Сердце все тише, обернуто ватой...

Оладьи

Каждый раз, когда Анатолия Федоровича Карьерова приглашал в гости его близкий друг

Виктор Степанович Манн, он маялся, болел желудком и всеми возможными способами

пытался сорвать встречу. Виктора Степановича он ненавидел дико и бессмысленно,

искренне желая, чтобы последний заболел саркомой или отравился грибами. По вечерам

он подвывал у окна, вожделенно представляя, как его друг захлебывается густой рвотой и

в судорогах испускает дух.

- Вот же мразь! - не раз говорил он своей жене, - в гости! Я ему покажу гости. Я ему так

покажу, что на том свете черти обгадятся!

После этой невразумительной фразы Анатолий Федорович обычно икал и значительно

глядел на жену тяжелыми сомовьими глазами.

- Он же друг тебе с детства, - почтительно шептала невнятная до дрожи жена Анатолия

Федоровича, - уважь, уважь!

- Надо же, друг, в жопе круг! Я, быть может, никого не люблю!

В памятный тот день Анатолий Федорович проснулся рано, умылся холодной железистой

водой из-под крана, присел было по большому, но потужившись напрасно некоторое

время, - передумал и, охая, прошествовал на балкон. Там, воровато оглядываясь, он

приподнял дважды пудовую запыленную гантелю, положил ее на место и,

приободрившись, пошел на кухню. Жена уже ушла, на плите, в чугунной древней

сковороде, аппетитной горкой возвышались оладьи. Покряхтев для острастки на одноухого

кота, скребшего с маниакальной настойчивостью рецидивиста линолеум, Анатолий

Федорович судорожно сковырнул вилкой сразу несколько оладушек и, не присаживаясь,

принялся жрать стоя над сковородой.

Насытив утробу, Карьеров отправился в спальню, подошел к шкафу, открыл его настежь и

долго, со значением шевеля кустистыми бровями, глядел в потустороннюю гору несвежей

одежды. После, остановив взгляд на линялой рубашке когда-то белого цвета, с

закруглившимся по краям воротом, он снял ее с вешалки и, все еще покряхтывая от легкой

боли в груди, натянул на себя. Одев Надев брюки в полоску, Карьеров закрыл дверцы

шкафа и уставился на свое отражение в туманной полировке. Так он простоял несколько

минут, стараясь не мигать. Когда-то, в безмятежном детстве, он прочитал историю о

русском психологе, который усилием мысли научился вызывать у себя галлюцинации,

глядя на свое отражение не мигая.

Галлюцинаций Анатолий Фелорович не видел никогда в жизни, даже в дни юности, когда

с дворовыми друзьями курил крапиву и бурьян.

- Ах ты ж, - пробурчал он недовольно, подтянул ремень и прошаркал в коридор. Там, под

аккомпанемент скребущего на кухне одноухого кота, почистил ботинки, примерил их,

остался доволен, завязал щегольским двойным бантом шнурки и, прихватив

омерзительного вида матерчатый мешок, вышел из дому. Дверь за ним захлопнулась с

хлюпающим скользким звуком, порой в кошмарных снах сопровождающим появление

существ, чей вид настолько противоестественен, что они остаются в нашем сознании