В старом Китае

26 сентября. Луна еще полна блеска, и на земле видны тени, а мы уже отправляемся в путь. Вскоре восток наливается красным светом, загораются края высоких облаков и солнце всходит.

Дорога становится все ужаснее. Перед нами проехало нечто невероятно тяжелое: колеи глубоко въелись в землю. Телеги задним кузовом прямо-таки ползут по земле, мулы выбиваются из сил, стонут, отказываются идти, брыкаются под ударами кнута. Проезжаем через грязные деревушки, сплошь, по-видимому, занятые окрашиванием холста. Темная жидкость стекает от красилен на середину улицы и отравляет грязь до того, что даже за пределами деревушки дорога еще долго сохраняет бурый цвет и отвратительный запах краски.

Интересно наблюдать чувство стран света у китайцев, доходящее, с нашей точки зрения, до виртуозности. Навстречу телеге идет слепой, ощупывая палкой впереди себя дорогу. Возчик кричит: «Телега едет, иди на юго-восток!» И слепой, ни секунды не колеблясь, сворачивает в означенном направлении. Возчик кричит: «Правильно!»

Ориентирование по странам света распространено в Китае несравненно больше, чем у нас. Если спрашивают дорогу, то в ответ ее обозначают именно странами света. Китайцы вообще не любят обозначений при посредстве левой и правой стороны. Не только деревни, озера, пруды, дома, но даже и комнаты в домах, и вещи в них называются северными, южными, восточными и западными. Поэтому европейцу странно с непривычки слышать такие фразы в разговоре китайцев: «Прибей-ка этот гвоздь севернее», «Я живу к югу от дороги» и др., или встречать в китайской поэзии выражения вроде: «Надпись к востоку от кресла», «Живу беспечно в северном подворье» и т. д. Для китайца же, конечно, это все — обычное явление.

Доезжаем до Сошаньсяня — уездного города. Дома здесь высокие, часто двухэтажные. Над воротами замечаю сплетенные из гаоляна виньетки и флажки с изображениями единорога — фантастического существа, дарующего мужское потомство. По-прежнему вижу чашки с фань (едой из риса), прикрепленные к воротам, — приношения покойному.

Едем дальше. Обидно, до слез обидно, что приходится лететь сломя голову мимо интереснейших вещей.

Страна наводнена памятниками всякого рода. Все в очень изящных рамах, с замысловатыми заголовками и надписями. Порой это целое строение — павильон, тонкой и кропотливой работы. Попадаются по-прежнему Башни любования природой в виде затейливых пагод.

Сбиваемся с дороги. Долго плутаем, прежде чем добираемся до перевоза через реку Фынь. Река не широкая, но глубокая и быстрая. Паром на веревке — род понтона — очень ловко доставляет нас на другой берег. Снова едем по ущелью. Встречные телеги задерживают нас. Возчики завывают на каждом углу, предупреждая встречных. Уже ночью добираемся до какой-то весьма скверной харчевни. Воняет дымом: рядом кухня и курильня опиума. Всю ночь горит злополучная лампочка.

27 сентября. В деревушках попадаются высокие, большие дома, некоторые даже с балконами — новость, доселе невиданная. На стенах рядами сушатся листья табаку.

Снова тряска в телеге, от которой разламывается голова. Слезаю и долго иду, срывая жужуб. Он уже почти поспел и быстро набивает оскомину.

Подсаживаюсь на передок к возчику, завожу с ним разговор, на что он весьма охотно откликается. Манерой рассказывать Чжэн точь-в-точь напоминает какого-нибудь нашего русского мужичка. Его неторопливое повествование не имеет ни начала, ни конца, а всегда ведется как бы из середины, причем о своих бесчисленных родичах и соседях он говорит, как о наших общих с ним давних знакомых. Тетушки и дядюшки со стороны отца и со стороны матери в конце концов совершенно закрывают путь рассказу, но он, как река, находит новое, неожиданное русло, и я, не без удивления, слушаю повесть о том, как девятый дядюшка торговал поросятами. Эти бесхитростные речи живо рисуют мне картину китайского быта, имеющего, по-моему, весьма много общего с нашим. Весь уклад жизни определяет старина. Живут домом из нескольких семей в строгой подчиненности младших старшим. Особенно ярки следующие черты: брат пятидесяти двух лет не смеет сесть в присутствии брата пятидесяти трех лет. Сын пятидесяти лет не имеет права носить усы, если отец жив. (Отсюда постоянный анекдот со мной: из-за усов дают сорок лет!) Прочное понятие дома, куда все течет. Имущество не делится по наследству и потому накапливается в доме. Патриархальность семьи, гнет денег над всем, канцелярщина, суеверие масс... Добро и зло, правда и неправда, деньги, бедность — все одно и то же. Те же люди, те же люди.

Доезжаем до Иньсяньчжэня. Извозчики отказываются ехать до Мынчжэня: боятся ночи. В сумерках слышу знакомый мерный, низкий звук колокольцов: проходят верблюды. Сейчас видно, что мы на большой дороге. Да и гостиницы становятся очень объемистыми. И все же, как безлюдны китайские дороги! Самое большее, что видишь, — это телеги пахарей, запряженные быками, да изредка — купеческие возы с огромными кладями.