В старом Китае

Останавливаемся в уездном городке Линшисяне. Он маленький, невзрачный, обнесенный лессовой насыпью вместо стены, не имеет даже больших ворот, а какие-то калитки. Первый раз вижу такое в Шаньси, где глаз привык к большим постройкам, просторным гостиницам и т. д.

За северными воротами города в храме Люй-цзу, прямо против входа находим типичную аэролитовую массу: железный кусок с неровной поверхностью. Перед «живым камнем» — линши, от которого и название уезда, стоит жертвенный стол и свечи. Сбоку висит хвалебная надпись.

В харчевне вместе с нами остановился какой-то крупный чиновник, и на обширном дворе поэтому столпотворение перевозочных средств всех сортов.

На стене гостиницы вижу объявление полицейского комиссара, приказывающее «прекратить злое попрошайничество». Жестокая конкуренция, которую ведут между собой бесчисленные нищие, привела к совершенно ужасному искусству «злого попрошайничества»: нищие прибивают гвоздем к двери щеку, или губу, отрубают себе пальцы, разбивают головы и т. п.

Довольно долго ехать можно сносно, но вот дорога начинает чернеть: уголь. Угольная пыль летит со всех сторон. Вылезаем и маршируем по обочине.

Снова вижу в поле печь для сжигания бумаги, украшенную надписью: «Благоговейно пожалей покрытую знаками бумагу». Эти печи, стоящие повсюду, объявления об уважении к исписанной бумаге, висящие на стенах в городах и деревнях, — все эти знаки обожания китайцами исписанной или печатной бумаги мы видели во время всего нашего пути.

Немецкая карта, которой мы руководимся, совершенно лжива для этих мест. К полной своей неожиданности мы подъезжаем к Цзесиньсяню — большому городу, обнесенному величественной стеной. Харчевня большая, в два двора. Помещаемся опять свободно и удобно. Через три дня — Тайюань!

3 октября. По дороге сваливается мул. Его выпрягают, водят. Энергия наших животных явно подходит к концу. Долго бредем до города Пинчяо. Стена опять новая и крепкая, высокая и грозная. Дома большие, с солидными дверями полукруглой формы, типичной для этих мест. Фасады богатых домов и присутственных мест украшены весьма заботливо. Большую роль тут играют громадные медные гвозди, вбитые в ворота.

Всюду на дверях наклеены дуйцзы — параллельные надписи. На стенах масса объявлений. Читаю и списываю некоторые. Обращаю внимание на красную бумагу с надписью: «Веко дергается непрерывно, сообщу всем — и все уладится». Цзун объясняет. Оказывается, это — дурная примета, если веко дергается, и для того чтобы ее парализовать, надо написать вот эти две фразы и расклеить повсюду: прохожие прочтут — и ты успокоишься. Действительно, пройдя немного дальше, снова вижу точно такую же надпись. Цзун — прекрасный поставщик фольклора. Я все больше ценю его.

Распространение суеверия не имеет границ (обратно пропорционально состоянию грамотности и просвещения) и иногда принимает масштабы просто государственные. В Пекине, например, мне рассказывали такой случай. Министерство финансов строило где-то в провинции коммерческое училище. При постройке обнаружили двух больших змей и ежей, что, конечно, не столь удивительно в глухом месте. Однако руководители стройки посчитали этих тварей божественными, испугались несчастий и приказали... срочно воздвигнуть храм в честь змей и ежей. Вместо коммерческого училища!

4 октября. Хорошо шагать по дороге в предрассветном ожидании солнца! Вот оно начинает всходить, наплывая яркими снопами лучей на ошеломленный глаз. Скоро конец и этим утренним свиданиям со светилом, и всей этой беспокойной, утомительной и увлекательной жизни, конец путешествию. Я нисколько не устал физически, но самым ясным образом ощущаю живую потребность непрестанной и напряженной работы, и потому рад возвращению.

Дорога неожиданно превращается в сплошную аллею, напоминая лоянскую дорогу в Хэнани. Мулы, взбодрившись, шагают крупным шагом, так что мы еле поспеваем за ними.

Продолжаем наш вечерний разговор о прошлом — начале наших карьер, о положении нашей науки. Вчера этот разговор так захватил меня, что я и уснул с трудом, несмотря на усталость.

Шаванн не удовлетворен сборной и часто случайной аудиторией Коллеж де Франс и жаждет аудитории, получающей у него систематическое образование университетского типа. В программу курса он хочет ввести, помимо общеуниверситетских, еще следующие требования: сочинение на тему из китайской истории и перевод с комментариями какого-нибудь места из китайских классиков. На место огульной и поверхностной экзотизации отсталого Китая приходит, наконец, серьезное признание китайской науки. Шаванн создает школу, которая будет вербовать китаистов уже не только из заинтересовавшихся Китаем путешественников и дипломатов, но и прямым путем университетского образования. Прекращается эпоха писателей с мест: миссионеров, изучавших Китай с целью учить его; консулов, изучавших Китай на досуге от деловых занятий, и других любителей, хотя и дававших от времени до времени ценных деятелей. Начинается эпоха отчетливо понимаемой науки — китаеведения.