В сторону южную

И он ушел. Феодора видела, как мелькнула узенькая его спина в одном окне, потом в другом, и, переставляя машинально фотографии, будто хотела успокоить себя этим бессмысленным занятием, почувствовала, как нехорошее, неловкое напряжение уходит и на смену сначала осторожно, но все сильнее и сильнее возвращается боль в ногах. Она ушла в кухню. На столе, на чугунной сковородке, в белых разводах растопленного сала желтел глянцево, уже подернутый пленкой, глазок яичницы, топорщилась крышкой пустая, чисто выскобленная банка сгущенки и рядом другая, наполовину опустошенная. Феодора решила доесть яичницу, чтоб не пропадала зря, подцепила вилкой кусочек, но яичница показалась горькой, и Феодора, отодвинув сковородку, сложила на коленях руки, пошевелила толстыми в суставах пальцами. Увидев темные трещины, снова вспомнила, что буряк идти убирать не надо, и снова отчего-то пожалела об этом. Оглядела кухню, ища, чем бы заняться, какую бы работу на весь день найти себе. И вдруг увидела на лавке его майку и маленький холмик синих тренировочных штанов.

«Жаль, постирать не успею», — подумала мельком и уже аккуратно расправляла, складывала стопкой забытую одежку.

Он поднялся с той же лавки, где встретила она его утром, быстро и покорно, как только увидел ее. Так поднимается нашкодившая собака, готовая к упрекам и побоям хозяина. Феодора даже шаги замедлила, пошла спокойней, равнодушней, всем видом и улыбкой выражая доброжелательность и безопасность своего приближения. Словно спугнуть боялась. Но он смотрел трусливо и загнанно, и тогда, не доходя нескольких шагов, она протянула узелок:

— Забыл. Пригодится ведь.

Хлопец узелок не взял, а, глядя с ненужным злым испугом, сказал, будто ее попрекнул:

— А ведь обманул я вас, бабушка.

— Да ладно. Чего ты, — отмахнулась Феодора, — отстал ведь, — словно попросила его отказаться от своих слов, и положила на скамейку узелок.

— Так меня бесплатно посадят, и вещи мои не пропали. Я за пивом ходил, — он вытаскивал из кармана мятые бумажки, и злые слезы катились быстро из круглых, с незаметными ресницами, как у птицы, глаз его.

— Да знаю я, знаю, так что из этого. Ты ж далеко едешь, — она неловко совала ему, оторопевшему, бумажки в застывшие руки, — бери, бери. Надоела мне коза эта, одна морока с нею.

— Она веселая, — вдруг совсем по-детски, пустяком объясняя серьезность своих слез, громко взвыл он, — и красивая. Заберите ее обратно.

— Заберу, заберу, — поспешно утешила Феодора. — Деньги у меня есть. — Она сунула бумажки ему в карман.

— Правда? — с надеждой и жаждой подтверждения этой надежды спросил он, будто не заметив ее движения.

— Правда. — Феодора согнутым суставом пальца вытерла его слезы. — Возьми вещички-то. Поезд уже к Куту подходит.

— Я вас никогда не забуду, бабушка, — пообещал он, стоя на ступеньке вагона, — я к вам летом приеду, помогать буду.

— Вот и хорошо, — устало улыбнулась Феодора, она вдруг почувствовала странную, необоримую слабость, словно все силы ушли из нее в потрескавшийся асфальт перрона, и короткая стоянка поезда казалась ей бесконечной.

Он что-то говорил, обещал, но Феодора не слышала, поглощенная лишь одной мыслью — удержаться на ногах, одним желанием, чтоб скорее поезд тронулся.

Оза встретила ее во дворе капризным блеяньем, но Феодора даже головы к ней не повернула. Прошла в кухню.

С бессильным сожалением подумала, что надо было бы еще сгущенки на станции купить, чтоб с Шуркой чаю попить, потянулась к посуде прибрать, да так и не дотянулась. Села на лавку, привалилась спиной к стене и задремала. Сквозь зыбкое забытье видела, как пришла Шурка, услышала тихое позвякивание посуды. Шурка, видно, прибиралась. Мелькал нарядный ее платок, зеленая шерстяная кофта. И присутствие ее, и тихая суета отогнали последнее, что мешало отдаться спокойному сну. Феодора уснула, тихо всхрапывая полуоткрытым ртом. Голова ее упала на грудь, а сложенные на коленях руки шевелились безостановочно. Ей снилось, что она убирает буряк, — зеленые до горизонта узкие грядки блестящей после дождя ботвы на черной жирной земле, и пологая рыжая гора, по склону которой, вспыхивая окнами вагонов в закатном солнце, идет гадячский поезд.

ЧУЧИК

Останавливаться на улице возле потерявшей хозяина собаки опасно.

Как только вы наступите ногой на валяющийся на земле поводок, а потом нагнетесь и возьмете его в руки, — грязный и мокрый ремешок превратится вдруг в нить судьбы, связавшую вас с одуревшим от грохота улицы, незнакомых запахов и своего неожиданного и непоправимого несчастья существом.

Именно это и случилось со мной в одиннадцатом часу вечера на людной московской улице.

Погрузившись в размышления, я тащила за собой застревающего у каждого столба и кустика коротконогого душистого Волчка.