В сторону южную

Саша на таких условиях явно не хотела поддаваться на откровенную беседу, да к тому же от влажной земли шел запах псины, и Максим резко поднялся, сел. Рукой оперся на землю, так что плечом, будто ненароком, Саши касался. Получалось что-то нейтральное: и со стороны все в порядке, и ей не обидно.

— Вот то, что ты сейчас сказала, оно смысл имеет глубокий. Я, когда в ваших краях был, думал о нем. Знаешь, о чем думал?

— Ну, о чем? — словно нехотя, но уже дружелюбнее откликнулась Саша.

— А я думал так: вот люди договорились о том, что что-то должно иметь бесспорную цену, для простоты жизни договорились. Решили, что это будут золото и алмазы. А тебе вот, оказывается, все равно, пускай хоть уголь. А вдруг и другие ценности, духовные или моральные, не знаю уж, как их назвать, — это тоже всего лишь общая договоренность, лишь условия игры, а?

Саша не ответила, сидела, глядя перед собой, не мигая, опершись подбородком на узкие колени. Худая большеглазая кошка.

— Ну, если б другое, — требовательно спросил Максим, — если б не алмазы, и не десять заповедей, и не моральный кодекс, что бы изменилось?

— Всё, — резко сказала Саша, — абсолютно всё, — она обернулась к Максиму, и он увидал вдруг, каким твердым, не по-женски озабоченным лишь разговором, лишь мыслью главной может быть ее лицо. — Смотри как ловко придумал. Это знаешь как называется?

— Ну, как?

— Это «все дозволено» называется.

— Ничего подобного. Просто другая система координат, где…

— Где все удобно таким, как ты.

— Да откуда ты знаешь, какой я?

— Догадываюсь. Вот ты говоришь «договорились», а почему договорились, ведь не дураки же, не дети, которые с чепухой всякой носятся, какой Колька мой карман набивал пацаном. Не договорились, а нужен он, алмаз этот, не для колечек бриллиантовых, конечно. А для дела, для жизни. И никуда без них, как без другого того, с чем сравнивал. Без совести. Без нее ни работать нельзя, ни любить, ну, ничего. Иначе пакость.

— По-моему, ты божий дар с яичницей…

— Да прекрасно я поняла тебя, и систему координат, и все такое. Меня устраивает эта система координат, правильно в ней придумано, через что переступать нельзя. А кто может переступить, знает: «Переступил, нехорошо». И вокруг знают: «Вот этот — он переступил».

— Очень ты этого боишься, что-то не похоже!

— А вот представь себе — боюсь. Вот почему я одна, например? Думаешь, не нужна никому оказалась?

— Не думаю.

— Спасибо, что не обидел. Пригодилась бы, значит. Только получается так, что за счастье твое другой расплачивается. Несправедливо получается. Другие бабы и не думают, когда роман крутят, что обманывают человека какого-то, а по мне — высока цена. По мне, вот с такими, как ты, нужно встречаться — свободными и бесперспективными, чтоб никакого обмана. Сколько мне осталось годочков? Ну пять, ну восемь от силы, и знаешь…

— Эй! — окликнули сзади. — Эй! Не помешала?

Максим оглянулся. Люда стояла на тропинке, очень картинно стояла, будто фотографироваться для рекламы собралась. Всё учла: и что к загару желтое идет, и что косметика неуместна, разве самая малость — чуть-чуть туши на ресницы, чтоб глаза выделялись на гладком золотом лице.

— Помешала, да что ж поделаешь. — Саша поднялась, стала перед Максимом, он не торопился, смотрел на нее снизу с опасливым удивлением. — Дай руку, товарищ. — Рывком подняла его с земли и тихо, чтобы Люда не услышала: — Мы продолжим наш разговор, вечером у тебя.

Галина легла спать рано. Завтра нужно было вставать засветло. Сквозь сон слышала, как пришла Саша — тихая возня, шелест одежды, осторожные шаги. Потом скрипнула дверь, Саша ушла. Ночью показалось, что разговаривают за стеной, и будто Сашин голос и смех.

Как всегда, назначив себе время, проснулась легко. Сработал надежный механизм давней привычки, воспитанной годами трудовой жизни. В комнате было сумрачно, и темное лицо Саши на голубоватой подушке испугало. Показалось припорошенным серой угольной пылью. Поразило выражение его — разочарованно-горькое. Опустились уголки губ, заострился нос, и в тенях глазниц, неподвижности век, в глубокой складке на переносице, обозначившейся оттого, что сдвинулись страдальчески брови, проступило то, скрытое ото всех, больное, что, не подчиняясь ей, спящей, выдавало печальную, никому не ведомую тайну ее жизни.

Галина почувствовала себя невольным свидетелем недозволенного, не ей предназначенного; стараясь не глядеть на незнакомое это лицо, аккуратно поправила одеяло, подоткнула края под матрац, в комнате было прохладно. Саша пробормотала что-то неразборчивое, отвернулась к стене.

Солнце еще не взошло, и оттого серенькая тишина казалась ранними сумерками. Галина не огорчилась, знала, что сумерки эти коротки. Взглянув на небо над верхушками неподвижных деревьев, по цвету его, по запаху воздуха поняла, что день будет жарким и светлым, что уже очень скоро слабо попискивающие, копошащиеся в черной листве сонные птицы примутся за ежедневную свою заботу. Закрыла балкон, чтоб не разбудили Сашу бестактно — громкими криками.