В сторону южную

В очереди засмеялись, оценили тонкий намек, а Кирюхина так шмякнула твердой палкой сырокопченой о прилавок, что с грохотом рассыпалась затейливая пирамида сгущенки за стеклом.

Недолгим оказался роман, как и предрекала Раиса, но ненависть ее прикипела к Кирюхиной прочно, так прочно, что не стала Галина рассказывать подруге, как и почему расстались эти двое, хотя знала. Случайной свидетельницей оказалась.

— Хотите, я вас сфотографирую? — Игнатенко с готовностью сдернул с плеча дерматиновый ремешок дешевого фотоаппарата.

— Здесь же темно.

— А мы на палубу выйдем.

Когда поднималась вслед за ним по крутой лесенке, подумала, что кажется ей отчего-то Игнатенко увечным. И хотя был он красив даже — карими ласковыми глазами под сросшимися пушком на переносице шелковистыми черными бровями, впалыми щеками с нежным немужским румянцем, но в суетливости движений, в узкой спине проглядывало что-то жалкое, привычно испуганное.

Галина не любила и не умела фотографироваться. Стояла, прислонившись к перилам, и растерянно смотрела на приготовления Игнатенко. Его невысокая щуплая фигура с выпяченной грудью, высоко приподнятыми и отведенными назад плечами, привычка прижимать к бокам локти, хлопотливо возясь с объективом и экспонометром, мелкие, вздрагивающие шажки напомнили ей вдруг тех цыплят-подростков, что, неуверенные в своем праве на существование, уже лишенные опеки квочки, шмыгали торопливо под лопухами на их дворе в деревне.

_____

— Вы знаете, — он возился и никак не мог застегнуть футляр аппарата, — я стараюсь все, что вижу, фотографировать. Для мамы, — наконец справился, улыбнулся, будто за непослушание чужое извинялся. — Я ей потом все рассказываю и рассказ иллюстрирую фотографиями.

— А мне дадите? Я детям покажу.

— Конечно, — обрадовался он, — конечно. Я ведь все экскурсии посетил. И в Севастополе был, и в Феодосии, и в Армянском монастыре. Завтра в Бахчисарай еду.

— Я тоже хочу в Бахчисарай, — сказала Галина. Впервые за все время жизни здесь ей стало легко и просто. Она знала, чувствовала, что может обо всем говорить с этим маленьким человечком, что ни одна ее просьба не покажется ему странной, не затруднит, но не оттого, что с ней, Галиной, связаны его расчеты и надежды, а от привычного для него сознания права любого человека пользоваться его добротой и заботой. Галина ощутила это его свойство, потому что было оно и в ней. И радость равенства сделала возможными те бескорыстно щедрые, не обремененные мыслями о конечном итоге, о цели отношения, что откровенно предложила ему: — Возьмите меня, мне одиноко, я неприкаянная какая-то, и…

— Я понял, — мягко перебил он, — еще когда на почте вас увидел, понял, оттого и подойти хотел. Только вот не знаю, будут ли места в автобусе, много желающих, а я ведь не распоряжаюсь.

— Зачем? Мы такси возьмем. У меня деньги есть.

— Нет, дорого на такси. Я уж постою лучше. — И не давая ей возразить: — Не ходите сегодня ужинать, я вас шашлыком угощу или цыплятами в «Незабудке». Не пойдете?

— Какой разговор, — Галина с облегчением подумала, что минует ее тяжкая трапеза у Кеши, минует и последующее сидение на террасе за светлым вином и песнями Люды под холодно-внимательными взглядами Максима, частыми и короткими, словно пропустить что-то интересное, происходящее с ней, боялся.

После полудня стало развидняться. Примчался откуда-то ветер, деловито погнал облака к морю, и когда они подошли к дому дяди Кеши, небо было совсем чистым, а далеко, у самого горизонта, сливаясь с морем, толпились синие тучи.

Посовещались, что заказать на вечер, после веселых споров остановились на солянке и послали Максима договариваться.

Они приходили к этому белому домику часто. Поесть после скучного казенного ужина душистой стряпни полнотелой, статной жены Кеши — Ксени. Усаживались под окнами у длинного деревянного стола. Ксеня выносила керосиновую лампу, глубокие глиняные миски, ставила в центр чугунок, дымящийся ароматом чеснока, укропа, томленного в печи мяса, раскладывала щедро по мискам пропитанное красным томатом варево.

Когда наклонялась над столом, желтый свет живого огня выхватывал из темноты золотистую полную шею, узкую ложбинку между округлыми нежными холмиками в вырезе расстегнутой кофты.

Меню в этом доме было небогатым: курица, тушенная с картошкой, солянка да жаркое. Но нигде не ел Максим такой замечательной стряпни. Запах и вкус ее каким-то странным образом, казалось, зависели от здоровой чистоты, крепости и смуглости Ксениного большого тела, от ее певучего, низкого, ласкового голоса. Этот голос и интонации его, эти нежные «ласточка», «рыбонька», Максим знал, были обманчивы. Слышал как-то, как на просьбу мужа дать трешку Ксеня ответила высокомерно:

— Еще чего! Нияких грошив тоби не дам.

Кеша попросил еще раз, еще смиреннее.

— Та шо б ты сказывся, видчепысь! — положила конец разговору и закричала, сзывая кур, высоко и тоненько взвизгивая на конце клича:

— Цып, цып, цып, цып, цыып!