В сторону южную

Открытие маленькой истины разозлило еще больше: слишком многое начал он видеть в беспощадной обнаженности сути слов и поступков. Видит, как Люда тщится угадать, какой будет героиня его следующего фильма, и оттого каждый день новые повадки, новые прически, новые рассуждения. Зря старается, все равно не возьмет ее на главную роль, все, на что способна, уже продемонстрировала, больше ничего не выколотить. Видит, как бросила Саша все силы на завоевание его, даже заставила себя возненавидеть безответную подругу свою, чтоб уж никаких помех. А та терпит, делает вид, что не замечает ничего. Делает вид, что разлюбила, забыла его, что чужой, а сама глаз поднять не смеет.

Хорошо, что тогда в комнате не поддался жалостливому порыву, и теперь все ясно, определенно и ничто не Мешает работе, даже то неизвестное, ожидающее в Москве. В конце концов, не он же принял решение, его устраивала и такая жизнь.

Последние месяцы Максим находился в том состоянии душевного неудобства, которое испытывал всякий раз, закончив одну работу и не приступив к другой. Он успокаивал себя прежним опытом, утешал: стоит начать работать — и уйдет эта тягостная и для него самого и для окружающих людей неустроенность. Надя в такие периоды называла его шатуном, была покладиста, не отягощала своими делами и проблемами. Максим и впрямь чувствовал себя медведем, проснувшимся невовремя, без дела и смысла бродящим по лесу. Но сейчас появилось новое, плохое ощущение. Будто у спортсмена, от которого огромный стадион ждет рекорда. И это ожидание многих людей, эта обязанность быть первым лишали сил, пугали предчувствием поражения. Он уехал сюда, чтоб написать сценарий, но месяц прошел в бесплодных мучениях, и ничто не обещало избавления от них. «Не возникала дуга», — как сам определял это удивительное состояние, когда от прикосновения к чужой судьбе, к незнакомой жизни вспыхивало что-то в душе и, освещенные этим светом, из неясной тьмы воображения возникали призраки. Сначала покорные, они вдруг в какой-то, самый прекрасный, миг начинали существовать самостоятельно, не подчиняясь его воле, по своим законам и правилам, и нужно было только одно — не мешать им, не вспугнуть насилием.

Максим забыл о Саше и о том, где он сейчас. Погруженный в сумрачные свои мысли, уже не видел дымно-фиолетового мыса, легшего на море там, далеко внизу, и светлого пунктира дороги среди оливковых рощ, и крошечной белой точки катера, огибающего по широкой дуге Золотые ворота, куском самородка загоревшиеся в закатном солнце.

— Смотри, — Саша, брызнув ему на лоб каплей, сорвавшейся с руки, показала на острый пик хребта, — на что похож?

— Не знаю.

— На затонувший корабль. Он сел на риф, когда здесь было море. Потом море ушло, а он так и остался. А мы на дне этого моря сейчас.

Максим вгляделся внимательнее: разрушенная ветрами вершина действительно напоминала остов парусника, и оттого легко стало увидеть в синей плавной гряде, за которой садилось солнце, в черных далеких лощинах скрытую от человека тайну морского дна. Так же пугающе загадочна была и тайна земли, когда голубым бездонным кратером предстала перед ним на краю карьера, где добывали алмазы.

— Ты работала на трубке?

— Работала. В Мирном еще. Я знаю, отчего ты вспомнил о трубке, такое же ощущение, как-то не по себе, когда первый раз видишь, правда?

Максим покосился на нее, удивленный неожиданной проницательностью.

Саша сидела, обхватив колени длинными руками, и в мягком закатном свете красно-загорелая кожа лица, казалось, сама излучала ровное сияние.

«Не так проста эта бойкая, бывалая увядающая красотка. Совсем не проста. И какая-то жизнь за ней. Можно узнать какая, достаточно прикоснуться. Она возражать не будет».

— Слушай, а ты алмазы видела? — и даже вздрогнул, так неожидан был ее громкий смех, раскатившийся многократным эхом. — Ты — что? — спросил растерянно.

— О господи! — Саша, будто забывшись, уткнулась головой в его плечо. — Все об этом спрашивают. Дались они вам! Ну, видела, ну и что с того, богом, что ли, отмеченной стала? — заглянула ему в глаза, слишком близко заглянула.

— А то, — Максим осторожно смахнул с ее щеки сухую былинку, — что мне интересно — какое чувство ты испытала.

— Да никакого. Стекляшки обыкновенные.

— Вот как! — Максим лег навзничь, подумал, что не годится, конечно, валяться на сырой после дождя земле, но и сидеть вот так близко — лицом к лицу — тоже ни к чему. В любую минуту могут подойти те, отставшие. — Интересно, очень интересно, а ведь камешки эти особые.

— Особые. Дорогие очень, — сухо откликнулась Саша. Видно, обиделась, поняла, отчего это он так суетится.

— Да не в том дело, что дорогие, а в том, что есть в них особое свойство — свойство бесспорной, признанной всеми ценности.

— Я этого не понимаю. Не дано. По мне, что уголь, что алмазы эти — одно и то же. Уголь даже лучше — тепло в шахте.