В сторону Новой Зеландии

Вот римлянка в свои осьмнадцать лет
паркует мотороллер, шлем снимает
и отрясает кудри. Полнолунье.
Местами Тибр серебряный, но пробы
не видно из-за быстрого теченья.
Я был здесь трижды. Хочется еще.
Хорошего, однако, понемногу.

Пора “бай-бай” в прямом и переносном,

или напротив: время пробудиться.

Piazza de’Massimi, здесь шлялись с Петей

(смех, а не “пьяцца” – черный ход с Навоны),
и мне пришло на ум тогда, что Гоголь
березу вспомнил, глядя на колонны,
а не наоборот. Так и запишем.

Вот старичье в носках и сандалетах

(точь-в-точь как северные старики)
бормочет в лад фонтану.

А римлянка мотоциклетный шлем

несет за ремешок, будто бадейку
с водой, скорее мертвой, чем живой.
И варвар пришлый, ушлый скиф заезжий
так присмирел на склоне праздной жизни,
что прошептать готов чувихе вслед:
“Хранят тебя все боги Куна… ”[6]

Вот этот знаменитый пейзаж из “Мертвых душ”, который имеется в виду: “Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица…”

Годы спустя я с приятным удивлением нашел то же предположение у Набокова.

11 августа. Утром выехали в замок и по пути завернули в городишко Тоди. N купил в антикварной лавке здоровенную аптекарскую вазу (из-под цветной воды).

Первый ужин в замке – наполовину понятный треп благовоспитанных людей. Мои хоромы: две огромные и по площади, и в высоту комнаты с видом на зеленые горы.

12 августа. Ходил искать пруд. Жара, подсолнухи и кукуруза на выпуклых холмистых полях. Детский запах зноя, Украины и проч.

Два новеньких… Забавно видеть, как из стерилизованно-вежливых незнакомцев выкристаллизовываются маленькие общности по тайным слабостям и пристрастиям. Нэнси – явная алкоголичка: с вечера она прелестна, с утра идет пятнами и некстати улыбается. Знакомые материи.

Курит в замке только владелец – старенький граф, когда изредка наведывается.

Мне живо вспомнился такой же фарфоровый старичок – отпрыск обездоленного революцией знатного русского рода, князь Г. Он, вероятно, для придания всему почину аристократического лоска участвовал в довольно фантасмагорической литературной гастроли. Предводитель поездки, обрюзгший комсомолец хорошо за пятьдесят, с особым сладострастием выговаривал “Ваше сиятельство”, распахивая перед высоким парижским гостем дверцу видавшего виды “Мерседеса”. Князь, казалось, не проронил ни слова за всю фестивальную неделю, но на прощальном банкете требовательно постучал черенком вилки о бутылочное горло, добился тишины, встал, приосанился и произнес:

Пью за здравие больных,
За свободу пленных,
За хорошеньких девиц
И за нас, военных!

Повеяло штабной рутиной позиционной войны. Впрочем, я, как водится, зарапортовался.

14 августа. Еще новенький, вернее, муж одной из здешних писательниц, американки. Он итальянец, которого в десять лет родители увезли в Америку. Узнав, что я русский, гость обнаружил удивительную даже для соотечественника начитанность и внимание к прочитанному: вспомнил из “Хаджи-Мурата”, как солдат курит, вырыв ямку в земле и продев в нее чубук.

16 августа. Перуджа отложена. Вместо этого ходили с N пешком к развалинам крепости, а после – на маленькое местное кладбище. Зной, гравий, склепы в три-пять этажей, как купейные полки. Зачем-то списал имена и даты под размытой фотографией двух стариков:

Ann Quartucci (1875–1949)

Luigi Benedetto (1845–1937)

Рядом – свежие цветы в стеклянной вазе, обложенной для устойчивости кирпичами.