В стране драконов

Невозможность ходить казалась мне наименьшим злом по сравнению с другими ограничениями. Гораздо больше проблем доставляло то, что я не мог пользоваться руками, чтобы есть, мыться, делать жесты или обнять другого человека. Невозможность воспользоваться голосом, чтобы сказать, что я наелся, что вода в ванне слишком горяча или что я люблю кого-то, более всего заставляла меня чувствовать себя нечеловеком. В конце концов, именно слова и речь отделяют нас от животного царства. Они дают нам свободу воли и действия, поскольку мы пользуемся ими, чтобы выражать свои желания и соглашаться или возражать тому, чего хотят от нас другие. Без голоса я не мог контролировать даже самые простейшие мелочи, и именно поэтому Разочарование столь регулярно наполняло меня своими неистовыми стенаниями.

Следующей фурией была сестра Разочарования – Боязнь: страх не иметь власти над тем, что происходило со мной изо дня в день или будет происходить в будущем; боязнь, что я повзрослею и в конечном счете меня поместят на постоянное жительство в интернат, потому что родители не смогут справляться со мной, когда постареют. Всякий раз, когда меня отсылали в один загородный интернат (если родители уезжали в отпуск или у отца случалась деловая поездка), меня охватывал ужас при мысли о том, что, возможно, я никогда больше не смогу отсюда уехать. Те несколько часов, которые я каждый день проводил вместе с семьей, поддерживали во мне жизнь.

Я возненавидел этот загородный интернат сильнее, чем любое другое место, куда меня отсылали. Несколько лет назад, подслушав разговор родителей о том, во сколько придется завтра выезжать из дома, чтобы отвести меня туда, я понял, что должен что-то сделать, чтобы остановить их. Когда фурия-Боязнь разбудила меня посреди ночи, я осознал, что должен избавиться от нее навсегда. Прислушавшись и убедившись в том, что все спят, я скатил голову с подушки и, извиваясь, сунул ее в пластиковую наволочку. Хрустя пластиковой тканью, я втиснулся в подушку лицом изо всех сил, говоря себе, что на следующий день мне не придется никуда ехать: вскоре я освобожусь от этого страха.

Дыхание мое участилось, я начал потеть, а в голове появилась легкость. Я нашел способ избавиться от вечной Боязни, и мною овладело воодушевление. Но это чувство вскоре уступило место отчаянию, когда я осознал, что ничего не получается. Как я ни старался, мне не удалось заставить свое жалкое тело не дышать. На следующее утро, как и планировалось, меня вновь повезли за город; и это повторялось, как и прежде, один-два раза в год.

– Там смогут позаботиться о тебе лучше, чем я, – говорила мне мать снова и снова, если сама отвозила меня туда.

Она всегда повторяла одни и те же слова, точно заклинание, которое, как она надеялась, отпугнет рождавшееся в ней чувство вины.

– О тебе будут хорошо заботиться, – настойчиво твердила она, цепляясь за собственные слова.

Если бы мама знала, что происходило со мной в том месте, уверен, она бы никогда этого не сказала. Но она не знала, а я разрывался между яростью и грустью, слушая ее, – яростью оттого, что родители заставляют меня ехать в дом, глубоко мне ненавистный, и печалью о том, что моя мать, похоже, искренне верит, будто незнакомые люди в состоянии заботиться обо мне лучше, чем она сама. Пламенное желание остаться с ней раскаляло мои внутренности добела, и я несказанно мучился оттого, что она не может увидеть и понять, как сильно я хочу быть с ней, а не с кем-то другим.

Одиночество было последней и, пожалуй, самой ужасной из всех фурий, потому что эта фурия медленно высасывала из меня жизнь, даже когда я сидел в комнате, полной людей. Пока они торопливо сновали туда-сюда, болтали, спорили, мирились и снова ссорились, я чувствовал, как парализующие костлявые пальцы Одиночества тесно сжимаются вокруг моего сердца.

Каким бы изолированным я себя ни чувствовал, Одиночество всегда находило новые способы дать мне знать о своем присутствии. Несколько лет назад, когда я приехал в больницу на операцию, мне вкололи анестетик, и мама с папой должны были уехать на работу к тому времени, как меня вкатили в операционную. Медсестра держала меня за руку, пока анестезиолог вводил мне в вену иглу и подсоединял шприц, полный белой жидкости.

– Сладких снов, – проговорил он тихо, и я почувствовал, как ощущение жжения двинулось по моей руке по направлению к груди.