В Стране Дремучих Трав

Я помогла ему. Он встал, обернулся и увидел свой разбитый аппарат.

«Я еще полечу! Полечу!» сказал он тихо и упрямо.

Низко над нами, шумя крыльями, легко пронеслась чайка.

«Как эта птица», и я указала ему на чайку.

«Птица?» переспросил он.

«Как эта чайка», повторила я.

Он долго молчал, точно справляясь с какими-то своими мыслями.

«Нет! Нет! — вдруг резко крикнул он. — Лучше птицы! Как муха! Не только летать в небе, но и стоять в небе! Стоять в воздухе так же твердо, как человек на земле!»

Я испугалась: не помешался ли он? И спросила:

«Какая муха? Что вы! Разве муха стоит в воздухе?»

Он ничего не ответил. Потом тихо прибавил:

«Я научусь всему этому не здесь! А там… только гам!»

«Где?» спросила я.

Но он ничего не ответил.

Мне стало страшно. Извозчика еще не было видно. Медленно, опираясь на мою руку, он пошел в город.

У моря остался разбитый аппарат. Уже темнело. Я помогала идти этому странному человеку…

Рядом с ним я по-иному, по-новому теперь услышала шум моря, по-новому увидела, какие косые лучи бывают у заходящего солнца. Да! С этого часа я полюбила на всю жизнь Думчева.

А он шел рядом со мной, опустив голову. На меня он ни разу не посмотрел. И все шептал: «Выхода нет! Выхода нет! Только у них! У них учиться!»

Я слышала эти слова, но ничего не понимала и ни о чем его не спрашивала. А солнце уходило в море.

Глава 11 ЗАГАДОЧНЫЕ СЛОВА ДУМЧЕВА

Он имел одно виденье

Непостижное уму.

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

А. Пушкин

— Я стала невестой Сергея Сергеевича Думчева, — сказала тихо Надежда Александровна Булай и замолчала.

Где-то далеко в коридоре то шуршал, то стучал веничек соседки.

Сказать ли сейчас Надежде Александровне об удивительном письме, полученном мною столь невероятным образом от доктора Думчева? Нет! Что, если здесь чья-то злая шутка? Надо беречь сердце старой женщины.

Я долго не знал, что сказать. Наконец спросил:

— Чем же еще был увлечен Думчев?

— Многими и самыми неожиданными вещами. Мне самой было не совсем понятно многообразие его научных увлечений. Я ему об этом сказала, но он мне возразил: «Я безрассудно любопытный».

«Но кто за многое берется, тот мало успевает!» сказала я ему.

Думчев с необыкновенной живостью кинулся к книжной полке, достал, кажется, Пушкина и прочел:

«Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник…»

О ком это сказано? О Ломоносове!

А Ползунов? За ними следую, у них учусь, как проникать в разные отрасли науки. Но у Ломоносова, у Ползунова была одна главная идея, главная цель… И у меня есть одна — слышите, одна страсть, одно непобедимое желание!».

«О, понимаю! — воскликнула я. — Ваше безрассудное любопытство к разным областям науки — все это лишь средство, сухое топливо для горения какой-то единой страсти, единого желания, что сжигает вас!»

«Да, это так! Сам понимаю: я одержимый человек!»

«Так скажите же мне, что это за страсть? Неужели химия? Вы даже меня не замечаете неделями, когда занимаетесь химическими опытами».

«Химия? Нет, не она моя страсть. Химия — средство… О, если бы стать микроскопом!» сказал он точно про себя.

«Микроскопом?» переспросила я с недоумением.

«Да, микроскопом, — ответил он, — но и это лишь средство…»

Я ему ничего не сказала, но подумала: в какие неожиданные тупики заходит иногда его мысль! После неудавшегося полета он вдруг ни с того ни с сего заговорил о мухе… стоящей в воздухе. А теперь… этот микроскоп…

И тут я решила, что надо оторвать его на время от сжигавшей его работы. «Это надо сделать как можно скорее!» говорила я себе. Но как — этого я знала.

— Надежда Александровна! Позвольте! — воскликнул я. — Но ведь опыты свободного полета человека в воздухе… это и было страстью, главным делом Думчева! Значит, все остальное — средство к этой цели. Ведь Сергей Сергеевич рисковал жизнью, пускаясь в безумный полет!

— Да, рисковал. И иногда один поступок человека освещает весь сложный мир его души. Часто. Но всегда ли?

— А не замечали ли вы еще какие-либо странности в характере Думчева?

— Да, да! Странностей было очень много. Он был одинок и нелюдим. «Меня не понимают», говорил он мне и долго серьезно уверял меня, что ма тема гик Лобачевский — поэт, стихотворец. А когда я сказала, что Лобачевский, этот гениальный математик, не написал ни одной строчки стихов за всю свою жизнь, Сергей Сергеевич мне возразил:

«Лобачевский писал стихи, так же как любимый мною Тютчев. Оба они поэты! И близки друг другу по духу».

«Что же, — сказала я, — прочтите мне стихотворение Лобачевского».

— Прочту Тютчева, а затем Лобачевского, — сказал он.

Для них и солнцы, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах,
Лучи к ним в душу не сходили.
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!

А теперь послушайте, как у Лобачевского: