В Стране Дремучих Трав

— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, о которых вы думаете и к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра. Это краски вечных, немеркнущих цветов, такие краски, над которыми не властно время. Эти краски никогда не выцветают. Смотрите и расскажите людям об этом. Всмотритесь! Ведь эти крылышки прозрачны. Прозрачны!

Я всматривался, приглядывался, но не понимал Думчева. Не смеется ли он надо мной? Так очаровательны эти краски! А Думчев говорит: крылышки прозрачны! Как же так? Как он выжидательно глядит на меня! Как грустен, серьезен, сосредоточен! Он ждет от меня ответа.

Что мог я сказать? Что ответить?

Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.

Думчев говорит: над этими красками не властно время. Но он ведь давно потерял счет времени. Вот и в письме своем он писал: «…тысячи лет… тысячи лет…» Поэтому он так и говорит: «Краски — вечные. Не властно время! Не властно время!»

Так думал я, но не сказал об этом Думчеву.

Я просто не понимал его.

Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у забора его дома. И все же с волнением следил я за словами Думчева. Но я чувствовал: слова его идут от всего сердца. Но сущность дела была для меня непонятна. С физикой, оптикой, цветоведением я не был знаком.

Столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «А вдруг тут нет ошибки?» Но потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Сам он говорит, что крылышки эти прозрачны. А сам же видит: их окраска очаровательна! Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в этой Стране Дремучих Трав».

Но мне надо было что-то сказать. Думчев смотрел на меня, ждал. И я сказал:

— Никак не пойму, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.

Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его, беспокойная и горестная, была обо мне:

— Что делать? Как разъяснит он людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак… выцветают, выгорают. А здесь не то… совсем не то… Как объяснить? Здесь природа красок совсем другая! Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Никогда!

Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на картоне и фанере, когда в музыке звучит живая природа весны! Все это здесь. Всмотритесь! Поймите же меня и расскажите людям об этом…

Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»

Все глуше шумели травы, все ярче и живее горело и переливалось красками панно — великолепный занавес, за которым был дом Думчева.

Тогда я еще не понял речей Думчеза. Но, покоренный серьезностью, страстностью, взволнованностью его слов, я слушал и запомнил каждое его слово.

— Поясните все это людям. И тогда краски, переливаясь перед глазами человека, будут помогать ему трудиться, жить, ободрять, утешать, вдохновлять и радовать его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом, и вы сами все это почувствуете.

Я любовался красками, медлил…

Но чувствовал, всей душой чувствовал, то в этой быстрой, лихорадочной и искренней речи все же есть какая-то правда, какое-то настоящее открытие. Но в чем?.. Какое?.. Это еще мне было тогда непонятно.

И я сказал тихо и просто:

— Сергей Сергеевич! В последний раз прошу: вернитесь к людям.

Глава 50 «БУРЯ МГЛОЮ НЕБО КРОЕТ»

Непостижимое созданье человек.

Л. Толстой

— Сергей Сергеевич, я остаюсь здесь! Пилюля обратного роста в ваших руках. Возвращайтесь! Возвращайтесь к людям!

Он посмотрел на меня долгим взглядом, точно впервые заметил меня в этой стране, и резко спросил:

— Слушайте, гость, как вас зовут?

Я назвал себя и продолжал:

— Я прошу, Сергей Сергеевич: возвращайтесь. Может быть, вы на грани какого-то великого открытия.

— Хочу ли я к людям? — сказал точно про себя Думчев.

При этом он закрыл глаза и тихо-тихо стал петь: «Буря мглою небо кроет…»

Но песня ему не удавалась. Он сбивался. Опять начинал очень старательно, но снова сбивался: «Буря мглою..; буря… небо кроет…»

— Видите, — сказал Думчев с великой горечью: — любимую песню потерял.

Тут я начал петь. Думчев стал было подпевать, но сразу же сбился и с грустью замолчал.

Грусть его стала мне понятной. Он ведь был музыкантом.

Чтобы отвлечь его от печальных мыслей, я напомнил:

— Вы в письмах своих обещали: «Вернусь и обогащу человечество новыми открытиями».

— Да, обещал, — сказал он твердо, — и это обещание сдержу… Обогащу людей новыми открытиями. Да, я вернусь. Войду в свой дом. Возьму с полки томик стихов Пушкина: «Моей души предел желанный…»