В стране моего детства

Поэтому, когда Конкордия Николаевна, предложив мне спеть что-нибудь, сама села к роялю, я выбрала свою любимую, можно сказать, коронную песнь и храбро затянула: «Не шуми ты, рожь, спелым колосом». Конкордия Николаевна тихонько стала подыгрывать мне. Пела я старательно, громко и не понимала, почему отец как-то ежится, сидя в кресле, и даже болезненно морщится, точно у него болит зуб.

Особенно с чувством я пропела слова: «Мне не для чего богатеть теперь…». Закончив петь, я победно посмотрела на отца, ожидая его похвалы, но он молчал, избегая смотреть на меня.

– Очень мило, Ниночка, – сказала Конкордия Николаевна и, обращаясь к отцу, – свежий голосок, но не обработанный.

И снова ко мне:

– Только вот эти слова, Нина, надо исполнять тише и с грустью. Вот послушай… Мне не для чего… – неожиданно для меня пропела она. Но как пропела! С какой пленительной грустью и даже тоской.

– А теперь давайте пить чай! – бодро сказала Конкордия Николаевна, вставая из-за рояля. В дверях появился Аркадий Александрович, неся чайник и тонко нарезанные ломтики хлеба на тарелке. Чай пили с сахарином и очень вкусной селедкой, которая называлась «Иваси».

Как же стыдил меня отец, когда мы вышли от Конкордии Николаевны и направились в «Дом просвещения», где остановились.

– Как ты могла, Нина, столь самоуверенно заявить, что ты поешь? Мне было безмерно стыдно за тебя!

– Но, папа, ведь я в самом деле пою…

– Но Конкордия Николаевна спросила тебя совсем о другом: умеешь ли ты петь? Горланить может каждый, но не каждый может сказать о себе, что он поет. Ты была просто смешна.

Мне тоже стало стыдно за себя, когда я узнала от отца, что Конкордии Николаевне прочили будущее профессиональной певицы, но она предпочла стать революционеркой.

В тот свой приезд с отцом в Пермь я познакомилась с еще одной его знакомой, жившей, как и мы, в «Доме просвещения». Это была грузная седая старуха, бывшая учительница. Она приехала в Пермь хлопотать об открытии в большом сибирском селе школы-интерната, хлопоты затянулись, и она жила в Перми уже второй месяц. И жила не одна, а с девочкой лет девяти, беспризорницей, которую подобрала на рынке, привела с собой, вымыла, постригла, кое-как приодела и поселила у себя в комнате, объявив администратору дома, что отныне это ее внучка, и никто не имеет права выселить девочку. В то голодное время и самой-то старухе было есть нечего, но она делила с девочкой последнюю корку хлеба, а когда и корки не было, утром из самовара, который каждое утро подавался на стол для всех, заваривала крутым кипятком клейстер из картофельной муки, бросала в него крупинку сахарина и уверяла всех присутствующих за столом, что «кисель» этот не только вкусен, но и чрезвычайно полезен. Все с улыбкой выслушивали ее «панегирики» клейстеру, но никто не отважился попробовать. Не очень по душе он был и «внучке», с недовольно оттопыренными губками она следила, как «бабушка» заваривает очередную порцию «киселя», и однажды после завтрака сбежала, вернувшись к прежней жизни беспризорницы, предпочтя превратности этой жизни спокойному существованию под боком у «бабушки».

Кстати о сахарине. Каждое утро, когда я проходила через рынок, чтобы купить что-нибудь из продуктов, ко мне подскакивал какой-то черный, вертлявый человечек и говорил, склонясь к моему уху: «Девочка… надо?». Я в свою очередь в ужасе отскакивала от него и, не чуя ног под собой, неслась с рынка, не сделав нужных покупок. Так бывало несколько раз, пока я, наконец-то, не разобрала однажды, что хотел от меня этот чернявый. Оказывается, он спрашивал:

– Девочка, сахарин надо? С тех пор я смело шла через рынок и на вкрадчивый шепот независимо отвечала: «Нет!».

Отец, как я уже упоминала, занимался с нами и уроками рисования. Рисовать я любила. Мне нравилось срисовывать с открыток цветы, особенно розы, придавать штриховкой естественность лепесткам, листьям. Нравилось с картинок срисовывать пейзажи: затихший пруд, низко склонившиеся над водой ивы, лунную дорожку. И мне кажется, я преуспевала в этом копировании. Но отец начисто отрицал копирование, как метод обучения живописи. Он признавал только рисование с натуры. Ставил на стол полено с топором или корчагу с ковшом, и мы должны были постигать игру светотеней, основы проекции. Вполне понятно, что уроки рисования скоро стали для нас пыткой, впрочем, и лепкой мы тоже не очень увлекались.