В стране моего детства

Отец был молод, здоров, легко вскидывал на плечо четырехпудовый мешок ржи. Поднимал задок телеги, если надо было сменить колесо. Энергия так и бурлила в нем. Очевидно, должность инспектора земских училищ не давала выхода этой энергии, так как отец постоянно был занят идеями, не имеющими никакого отношения к его основной работе. То он загорался мыслью организовать у себя в доме ткацкую мастерскую, чтобы потом на базе ее создать уже общественную мастерскую, где мог бы быть использован труд женщин поселка. Сказано – сделано. Закупались ткацкие станки, пряжа, под мастерскую отводилась боковушка, где обычно зимовали старики, когда в доме морозили тараканов. Боковушка была темноватой, два небольших оконца ее выходили в заросший крапивой сад. Отца это не смутило, окна были расширены на всю стену. В помещении уместилось всего два станка из шести закупленных, но отца это тоже не обескуражило: «Со временем все пустим в ход». Даже при двух станках в боковушке было не повернуться. Сидели за станками мои тетки. Обучать их ткацкому делу отец нанял женщину. Решено было ткать сарпинку – ткань, идущую на платья. Помню, нам с сестрой сшили по сарафану из этой сарпинки, да павловская бабушка успела сшить из нее себе юбку. На этом производство закончилось. Попытались еще, несколько переоснастив станки, перейти на тканье скатертей, и даже две-три скатерти успели выткать, но тут отец внезапно охладел к ткацкому делу. Зато долго еще укором в чулане громоздились сундуки с пряжей. Отец избегал смотреть на них, как и на ткацкие станки, в разобранном виде поднятые на чердак дома. Он уже был охвачен новой идеей – организовать мастерскую по производству молотилок, в которых была большая нужда. Сколотилась артель из желающих принять участие в деле. Отец пожертвовал частью огорода, где была построена мастерская, высокая, просторная, с зарешеченными широкими окнами. Вдоль стен вытянулись верстаки, с привинченными к ним тисками, лежали всякие слесарные инструменты. Цех, как цех. По утрам через наш двор проходили в рабочей одежде люди, и целый день из цеха доносился стук молотков, визг напильников. Заправлял всей работой в мастерской Яков, муж тетки Анны, богатырского вида молодец, были у него «золотые руки», ценили его на заводе, но он ушел с него, не поладив с мастером.

Мастерская просуществовала недолго. Началась империалистическая война, Яков с первых дней был призван в действующую армию, и все дело встало. Не знаю, сколько было изготовлено молотилок. Может быть, десятка два, не больше. Знаю только, что последняя молотилка, которую отец оставил за собой, несколько лет стояла, ржавея, под сараем, не находя применения в нашем хозяйстве.

Много всяких затей было у отца. Загорелся он однажды мыслью о столярной мастерской. Нашел мастера, отвел ему под мастерскую амбар. Изготовлен в этой мастерской был всего-навсего единственный шкаф, такой уродливый, что его не решились внести в дом, и он все годы простоял в амбаре, храня всякую ненужную рухлядь.

Больше запомнилась мне гончарная мастерская, правда, «мастерская» звучит слишком громко. Это был всего лишь уголок в кухне, где на низком чурбачке сидел старичок и, нажимая на педаль, вращал гончарный круг. Мы, дети, обступив старичка, готовы были целыми днями смотреть завороженно, как из бесформенного комка глины в его руках рождался горшок, корчажка или кринка для молока. Не знаю, удалось ли хоть один горшок продать на базаре из этой продукции? Смутно помню только разговоры о том, как какой-то мужик гончар, не доезжая до базара, опрокинул телегу в овраг. Лошадь что ли у него понесла? и перебил все горшки, корчаги. «Вот смеху-то было!» – говорил дедушка. Может быть, о наших горшках шла речь?

Глина для производства горшков обнаружилась в нашем огороде. Собственно с этого «открытия» и началось дело. Грешно было такую подходящую глину не использовать по назначению. Яма была вырыта довольно большая, и каждую весну ее до краев заливало водой. Мама страшно боялась того, что мы могли утонуть в ней, и не раз напоминала отцу, что яму надо зарыть. Но у отца все как-то не доходили руки до этого. Пока однажды чуть не случилась беда. Корова, которую осенью выпускали в огород, завалилась в яму. Я дико закричала, увидев четыре ноги, торчащие поверх ямы, и белевшее между ними вымя коровы. На мой крик прибежал отец, мгновенно оценив ситуацию, он крикнул:

– Нина, скорее нож кухонный!

Когда я примчалась с ножом, корова стояла возле ямы на четырех ногах, а отец, потный и еще не пришедший в себя от пережитого потрясения, хлопал ее по бокам и ласково приговаривал:

– Ах ты, дуреха, дуреха! – После этого случая яму зарыли, сравняли.