В стране моего детства

– Я в этом доме прожила сорок лет и ни разу не была на чердаке! Если вам угодно, полезайте сами!

Конечно, ни в доме, ни на чердаке ничего не было найдено. Да и что могли найти? Отец был уверен в том, что все происходящее какое-то недоразумение, а потому, когда его уводили, сказал:

– Не беспокойся, Анюта, как только все выяснится, я вернусь…

Но не вернулся. Был февраль, оттепель. Отец ушел в валенках, мама кинулась в Очер, чтобы передать ему галоши, но отца уже не застала. Страшно подумать о том, что пришлось пережить отцу прежде, чем пришел неизбежный конец.

Пытаясь хоть что-то узнать об отце, мы много писали в соответствующие инстанции, пока нас не вызвали и в окошечко не сообщили: «В дальние лагеря, на десять лет, без права переписки!». Мама тут же у окошечка упала без сознания, а когда очнулась, затвердила:

– Не доживу… не увижусь…

И только через много лет, уже после ее смерти, мы узнали, что отец, обвиненный в заговоре с эсерами, был расстрелян в мае 1938 года, т. е. практически через три месяца после ареста, и посмертно реабилитирован в 1954 году.

Глава 5. Тетушки незабвенные

У отца было несколько сестер. Старшая Мария нянчила меня, поэтому я всегда звала ее просто «няня», а не по имени, как других теток. Когда отец после окончания учительской семинарии женился и был назначен вместе с мамой, тоже учительницей, в село Острожка, где появилась на свет я, было решено на семейном совете, что нянчить меня будет «Машка».

– Не брать же со стороны няньку, когда своих девок полно, – сказала бабушка Васса Симоновна.

И вот Маша появилась у нас. Была она высокая, сухопарая, с розовым горбоносым лицом, серыми глазами, тугой светлой косой. Руки, ноги у нее были длинные.

– Это мне у тятеньки родимого на его кирпичном заводе ноги повытягивало, пока я глину ногами месила, – говорила она не то в шутку, не то всерьез.

Маша вела все наше хозяйство. До прихода мамы и отца из школы успевала прибрать всю квартиру, до блеска вымыть крашеные полы, сделать постирушку, приготовить обед, который обычно состоял из жирных щей и какой-нибудь каши: гречневой, овсяной. Обедали мы в столовой за столом, накрытом белоснежной скатертью, отец настаивал на этом. Хотя сам он вырос в рабочей семье, где чаще всего обходились клеенкой, но настаивал ради мамы, которая выросла совсем в другой среде и не представляла, как это можно есть на клеенке. Подавались к столу и салфетки. Все это приходилось стирать той же Маше, и нередко можно было услышать от нее, склонившейся над корытом с бельем:

– Подумаешь, баре!

Но произносилось это тихо, «про себя», ибо брата своего Василия Митрофановича, выбившегося из рабочих в учителя, Маша глубоко уважала и побаивалась. Любила она и маму, потому что была та с нею добра и ласкова. Никогда не давала понять, что чем-то недовольна золовкой.

Удивляет то, что отец, столь требовательный в соблюдении внешних атрибутов стола, признавал только здоровую деревенскую пишу, к какой привык с детства. Никаких разносолов! Щи, каша, кисель. Но если уж подавались щи, то мясо, как говорится, в них «стояло». Подавались они обязательно на двойной тарелке, к чему Маша тоже не сразу привыкла. Дома-то все хлебали из одной большой чашки. И только для мамы, когда она появилась в семье, ставилась отдельная тарелка.

За обедом я нередко развлекалась тем, что гоняла по поверхности щей кружочки жира, мне нравились солнечные блики в них. Но строгий взгляд отца из-под нахмуренных бровей и ласковый, укоризненный взгляд мамы говорили мне, что не следует этого делать. Однажды, увлекшись, я опрокинула тарелку и выплеснула горячие щи себе на грудь. Вот поднялся переполох! С меня стащили платье, рубашку, приложили к покрасневшей коже сырую натертую картошку, и дело ограничилось больше испугом, нежели серьезным ожогом.

Маме, может быть, и не очень по душе были это однообразие и непритязательность к пище, дома, у матери, она привыкла к другому столу, но сама готовить не умела, ибо ей, барышне, не позволялось вымыть и чайной чашки, а Маша была не искушена в кулинарии. Можно представить, как трудно было маме впоследствии включаться в домашние дела, а это было неизбежно. Один за другим рождались дети, требовали рук, и мама научилась не только готовить и печь хлеб, но и доить корову и ухаживать за скотиной. Повторяю, это ей далось нелегко. Вот почему отец в воспитании нас, детей, задался целью вырастить не «кисейных барышень», а девушек, способных выполнять и тяжелую крестьянскую работу. И он преуспел в этом.

По воскресеньям няня пекла пироги со всевозможной начинкой и уральские шаньги, этому она научилась дома, где печь шаньги по воскресеньям было неизбывной традицией.