В стране моего детства

После зимних каникул я стала учиться во II классе городского училища, что соответствовало IV классу школы второй ступени. Здесь мне преподавание очень нравилось, были нормальные интересные уроки русского языка, литературы, истории, географии, математики и никаких уроков иностранных языков. Осенью папа получил назначение в Серафимовскую школу II ступени. Серафимовское село находилось от нашего дома в 100 верстах. Решено было, что в Серафимовск вначале поедем мы с папой, осмотримся, устроимся, а уже тогда приедет мама с остальными детьми. Но так случилось, что заболел кто-то из малышей, мама не могла тронуться в путь по санному следу, приехала только весной, и всю зиму мы прожили с отцом одни. Так как учительский дом был достаточно просторен, то не было нужды выселять из него двух учительниц, занимавших до нашего приезда квартиру, предназначенную нам. Папа нашел, что одной комнаты нам с ним вполне достаточно. Итак, мы стали жить в квартире не одни. Учительниц, как я уже упомянула, было две. Пожилая, вернее средних лет, Павла Ивановна жила с нами недолго, скоро она сняла комнату на селе, а потому запомнилась мало. Зато с другой учительницей – Катей Румянцевой – я подружилась крепко. Я даже перешла спать в ее комнату, предоставив отцу одному занимать нашу. Катюше было лет двадцать, она вела 2-ой класс и не очень огорчалась, если ученики не проявляли большого рвения в учебе. Гораздо больше ее заботила собственная внешность. Каждое утро меня будил ее тревожный голос:

– Нина, как я сегодня выгляжу?

– Ничего, – отвечала я, поднимая сонную голову с подушки и вглядываясь в Катю.

Мне казалось, что выглядела она всегда одинаково: черные жиденькие волосики в папильотках, чуть одутловатые щеки и припухшие со сна веки. Но темные Катины глаза с такой надеждой и мольбой устремлялись на меня, что я, кривя душой (что может измениться в человеке за ночь?), добавляла:

– Мне кажется, что ты сегодня выглядишь лучше!

– Правда? – радостно переспрашивала Катенька и, выпрыгнув из постели, начинала одеваться.

Меня всегда удивляло, что, прежде всего, сидя еще в одной ночной рубашке, она начинала натягивать чулки и только потом уже надевала все остальное. Кое-как, торопливо умывшись, Катя начинала заниматься своим лицом. Втирала в кожу какие-то мази, густо пудрилась мелко истолченным мелом, обгоревшей спичкой подводила брови и румянила щеки оберточной бумажкой от дешевых конфет. Стоя перед зеркалом, она то отодвигалась от него, оценивающе оглядывая себя, то вновь приближала лицо, накладывая последние штрихи. Затем Катя раскручивала папильотки, пышно взбивала волосы надо лбом, еще раз бросала взгляд в зеркало и довольная, схватив на бегу стопку ученических тетрадей, бежала на урок. На завтрак у нее уже не оставалось времени. Родители Кати жили на заводе Танино в 4-х верстах. Отец работал на почте, мать хозяйничала по дому. Каждое воскресенье Катя проводила дома, однажды она пригласила и меня с собою. Мне было интересно познакомиться с ее семьей. Я знала со слов Кати, что и в Ленинграде, где они жили, пока не переехали в Танино, отец тоже был почтовым работником. Почему семья, оставив Ленинград, поселилась в маленьком заводском поселке для меня так и осталось тайной. Катя как-то очень туманно объясняла мне их переезд.

Итак, в ближайшее же воскресенье мы отправились к родителям Кати. Жили они в казенной квартирке, состоявшей из маленькой спальни и кухни, впрочем, довольно просторной. Мать поразила меня сходством с Катей: такие же папильотки в темных волосах, одутловатые бледные щеки, темные глаза и брови. Но мать была выше и грузнее Кати, удивил меня ее большой низко опущенный живот и большая грудь, бумазейный застиранный халат. Вообще, во всем ее облике было что-то опустившееся, двигалась она точно в полусне, поглощенная своими мыслями. Машинально накрыла на стол, подав на обед кислые щи с грибами и сметаной и жареную в сале картошку. Меня неприятно поразило, как грубо, хамски Катя разговаривала с матерью. Она ни разу не назвала ее «мамой». Катя открылась мне незнакомой, неприятной в ней стороной. К обеду подошел и отец. Был он в фирменном кителе с позолоченными пуговицами, но тоже какой-то вялый, погрузневший. С ним Катя и двух слов не сказала, да, впрочем, он, пообедав, тут же ушел. Зато когда мы шли с Катей обратно домой, она дала волю своему раздражению:

– Не жилось им в Ленинграде! Теперь и я по их милости должна торчать в этой дыре, где ни одного приличного кавалера!